Один в доме

Папа с мамой снова поссорились. Ссорились они не то чтобы часто, но размолвки обычно затягивались, и тогда они вели себя как незнакомые люди. У Кости появлялось ощущение, что живёт он не дома, а на вокзале, где все пассажиры со-брались вместе временно и однажды разъедутся в разные стороны, оставив его одного на пустом перроне.

До пpимирения было ещё далеко, когда из соседнего села пришла телеграмма от тёти Тамары, приглашавшей родителей на свою свадьбу.

Ехать надо было обязательно: тётя Тамара считалась подругой родителей ещё с институтских времен, да и свадьба событие наиважнейшее.

– Костика придётся оставить дома, – сказала мама. – Попрошу соседку бабу Тоню посидеть с Костиком до вечера.

На следующее утро родители уехали, и вскоре в доме появилась баба Тоня. Это была величественная, полная старуха в длинной чёрной юбке и широкой белой кофте. Она была самой высокой на их улице, а может, и во всём городе, и, зная об этом, привычно глядела на всех с благодушным превосходством. С её приходом всё в доме сразу уменьшилось – и стол со стульями, и диван, и даже громоздкий комод, оставшийся от прежних хозяев, а сам Костя почувствовал себя совсем крошечным, как Мальчик-с-пальчик.

Соседка прошла на кухню, не обратив на Костю внимания, хотя он уже пере-шёл в третий класс. На кухне баба Тоня загремела посудой, собираясь готовить мальчику обед. При этом она не переставала говорить, и её слова, сопровождаемые звучным грохотом кастрюль и тарелок, выглядели внушительно, как пушечная стрельба:
– Уедут, а дитя оставят на меня, громгрым. Они, конечно, молодые, повесе-литься хочется, гром-гром-гром, а у меня самой хозяйство – пятнадцать курочек.

Костя забрался на кровать и стал думать о маме и папе – доехали они до соседнего села или ещё нет? Потом думал о доме. Родителям его выделили как молодым учителям, приехавшим на работу. Дом уже ветхий, но и у него было детство, когда он только строился и далеко вокруг высился срубом. Солнце вытапливало из ошкуренных брёвен золотистую смолу, и стены, наверное, напоминали рамки с медовыми пчелиными сотами.

Мальчик незаметно уснул, а когда открыл глаза – в доме было сумрачно и тихо. Он испугался, что проспал до вечера, родители не вернулись, соседка ушла, оставив его одного. Но оказалось, это город накрыла огромная туча. Когда Костя прибежал на кухню, баба Тоня, подняв голову, смотрела в окно. Туча была без конца и края, на вид совсем не рыхлая, а наоборот, похожая на живой сгусток, внутри которого всё время происходило движение, словно там кто-то мускулистыми рука-ми завязывал и развязывал узлы.

– Теперь держись, – сказала баба Тоня, видимо, восхищённая размерами тучи и невольно сравнивая её с собой. – На такую громадину любо-дорого посмотреть.

Костя в восторг от тучи не пришёл. На улице стояла необычайная тишина. За свою невеликую жизнь он успел увидеть и бури, и ливневые дожди, и грозы, и сразу понял, что эта особенная, словно затаившая дыхание тишина предвещает что-то страшное, чего ему ещё не приходилось встречать.

И страшное произошло. По улице понесло поднятую ветром пыль. Она закручивалась в столбы, которые, поднимаясь ввысь и достигнув тучи, сливались с ней в одно целое. Берёза и ива, росшие у крыльца, зашумели, напряжённо вытянув ветви, и, казалось, не удерживай их корни, устремились бы вслед за пылью, чтобы тоже исчезнуть в туче. На улице захлопали незапертые калитки, где-то поблизости стукнула и осыпалась стеклянными осколками оконная рама.

– Ой, батюшки святы, голова моя пустая, ведь забыла! – всполошилась соседка. – Забыла, что куры на улицу выпущены.

Она выскочила за дверь, и через минуту Костя увидел её на улице. Юбка и кофта плескались на ней, словно её окутало чёрно-белым дымом, но сама она сто-яла твёрдо, и не оставалось сомнений, что, если ураган начнёт двигать дома, как кубики, баба Тоня останется непоколебимой. Она размахивала руками и открывала рот, видимо, созывая кур. А те, заполошно хлопая крыльями и подгоняемые ветром, полулетели к ней со всех сторон, и хвосты их были раздуты, как раскрытые веера.

Такой ураган мог натворить бед. Оставшийся один Костя торопливо обошёл дом, закрыл на щеколду входную дверь, проверил задвижки на всех окнах и зачем-то их занавесил, будто это могло придать им дополнительную защиту.

Незанавешенным осталось кухонное окно, и он стал смотреть на улицу. Как ни силён был ветер, но запаса у него надолго не хватило, и он стих. Одновременно стихли и поднятые им звуки, и во вновь наступившей тишине послышался идущий издалека ровный шум.

Из окна было видно, как на дорогу упала первая капля, сделав в пыли дырку. Потом упала вторая, третья, и вот уже вся улица потемнела, дождь усиливался с каждой минутой и, наконец, обрушился с такой тяжёлой силой, что крыша, прогибаясь, стала греметь.

Окно изнутри запотело. Костя провёл по стеклу ладошкой. Смутно виднелась переполненная водой канава, выплёскивающаяся на дорогу, и сама дорога, похожая на бурлящую реку. Такое течение было способно унести их старый дом, тем более что баба Тоня ушла и не могла удержать его на месте своим весом. И воображение сразу нарисовало Косте сорвавшийся с фундамента дом. Крутясь в волнах, он несётся по улице, погружаясь всё глубже и глубже, и вот уже вода плещется у самых окон, за которыми, моля о спасении, мечется сам Костя.

Картина промелькнула настолько ярко, что мальчик испугался. Но хуже другое. Если дом унесёт, тогда им негде будет жить, кроме как на вокзале. И однажды папа соберётся уехать в одну сторону, мама в другую, каждый будет тянуть его за руку к себе, и это разорвёт его сердце.
Дом нужно было спасать.

И тут к привычному шуму дождя добавились новые звуки текущей с потолка воды, и, когда он выскочил в сени, на полу быстро разливалась лужа.

К счастью, в кладовке за дверью хранились сваленные в угол ненужные по-мятые вёдра, старые тазы и кастрюли, тоже оставшиеся от прежних хозяев, наполовину рассохшаяся деревянная кадушка и даже оцинкованная ванна. Он поставил ванну под поток, и она, захлёбываясь, сразу же сварливо заговорила что-то невнятное. Потом к первому потоку добавился второй, и ванна дребезжаще запела на два голоса.

Костя по лестнице забрался на чердак. Здесь уже гремело вовсю, гремело так, словно он очутился под железнодорожным мостом, по которому нескончаемо проходил и никак не мог пройти грузовой состав. Новые дырки открывались прямо на глазах, и было такое впечатление, что бедная крыша не выдержала ливневого напора, поливает чердак, как из лейки. Слева капало, справа струилось, в центре текло, и в скором времени вода должна будет просочиться в комнаты.

Костя стоял на верхней ступеньке лестницы и в отчаянии понимал, что ему не остановить потока. Но в следующее мгновение что-то упрямое и несгибаемое восстало в его груди, он вдруг опомнился, быстро спустился в кладовку, набрал сколько мог кастрюль и опять полез наверх.

Следующие полчаса он провёл, таская на чердак вёдра, тазы, кастрюли и ставя их под течь. Временами ливень слабел, и тогда из слухового окошка виднелась противоположная улица с домами, а затем, опомнившись, припускал с ещё большей силой. Появляясь каждый раз наверху, Костя видел новые открывшиеся дырки и чуть было опять не впадал в отчаяние. Но человек устроен так, что в трудную минуту всегда ищет и находит себе опору. И уставший, насквозь промокший Костя представил, что за ним всё это время наблюдают и одобрительно кивают головами мама с папой. Это придавало ему сил, и всё, что бы он теперь ни делал, он делал как бы под их присмотром.

Наконец затопления сверху можно было не опасаться. Странная картина от-крылась перед мальчиком. Весь чердак оказался заставлен разнокалиберной посудой, подававшей каждая свой голос. Многочисленные вёдра, тазы и кастрюли, подняв разинутые рты к крыше, булькали, капали, струились, звенели, и это уже не парное пение, это был хор.

После такой работы нужен отдых. Руки, вытянутые как плети и ватные ноги требовали передышки. Измученный, он сел в комнате на диван, но, как ни странно, усталость сразу стала куда-то пропадать, и ему захотелось сделать для дома ещё что-нибудь полезное.

И тут Костя вспомнил, что дом построен на бывшем болоте и каждую весну в подполе заводилась слякоть. А что если коварный ливень, не затопив дом сверху, начнёт действовать снизу, из подпола?

Подпол закрывала крышка с железным кольцом, и когда Костя с трудом её поднял, из чернеющей дыры пахнуло затхлой сыростью. Он стал нерешительно спускаться по лестнице с зажжённым фонарем. Луч фонаря осветил земляные стены с заискрившимися на них и похожими на иней пятнами плесени, полки с банками варенья, свисающие нити грязной паутины и отразился светлым пятном в стоящей воде, уже проступившей снизу. Хорошо ещё, что остатки прошлогодней картошки были насыпаны на деревянный настил, вода не успела туда добраться.

Ливень в очередной раз ослабел, и стало слышно, как кто-то возится на крыльце и скребётся в закрытую на щеколду дверь. Это не могла быть баба Тоня, которая скорее загрохотала бы в дверь кулаком. Папе с мамой возвращаться было рано. И вдруг невозможная, невероятная мысль пришла Косте в голову и обдала его жаром.

Ему нравилась девочка Наташа из их класса, и что если это Наташа, застигнутая непогодой, увидев знакомый дом, несмело просится к нему переждать ливень? Поверить в такое трудно, но Костя выскочил из подпола и бросился в сени. Заранее улыбаясь, он широко распахнул дверь, как обычно распахивают перед долгожданным гостем, но вместо девочки увидел на крыльце мокрую белую собаку средних размеров с виноватыми глазами. Выглядела она в мокрой шкурке такой несчастной, что мальчик, не выдав своего разочарования, приветливо сказал:
– Ты чья, ты откуда взялась? Давай, заходи.

Собака несмело переступила через порог.

– Как тебя зовут? Журка, да? Пошли в дом, – повторно пригласил он, открывая внутреннюю дверь, ведущую в комнаты.

Опасливо косясь на дребезжавшую ванну, собака последовала на кухню и, попав в сухое место, не выдержав, первым делом с удовольствием отряхнулась. Это было похоже на то, как если бы по телу пробежала судорога или крупная дрожь, или она, извиваясь, пыталась пропихнуться в узкую щель. Движение начали голова и плечи, продолжило туловище, и всё закончил хвост. В доме кисло запахло мокрой шерстью и псиной.

– Наверное, ты голодная, Журка, – сказал Костя.

Он налил ей в человеческую тарелку остывшего супа, сваренного бабой То-ней, положил на блюдце котлету. Судя по проступившим рёбрам, обретшая имя Журка была очень голодной, но, соблюдая приличия, не набросилась на угощение, а старалась есть неторопливо и аккуратно.

Костя смотрел на неё с жалостью, но требовалось заняться и делом. Уже в который раз он отправился в кладовку, на этот раз – чтобы прикатить кадушку, куда можно будет ссыпать картошку. К его удивлению, Журка бросила угощение и побежала за ним – видимо, боялась потерять мальчика из вида хоть на минуту и с его исчезновением вновь очутиться на улице.

Вместе они дошли до кладовки, вместе прикатили кадушку. Потом Костя по-лез с ведром в подпол, а Журка легла возле проёма и принялась плачуще скулить: «Мня-ау-ау-мняу».
– Здесь я, здесь, – успокаивал её Костя, набирая картошку в ведро.

Собака продолжала плакаться, и Косте показалось, что он даже начинает её понимать. Все эти «мняу-ау» как-то сами собой складывались в слова: «Ах, какая я несчастная собака, ах, как мне одиноко, тоскливо и голодно».

– Ладно, Журка, так и быть, – не выдержал мальчик. – Если ты такая ничей-ная, мы возьмём тебя к себе. Я уговорю папу с мамой. Будешь жить у нас и сторожить дом. Дом без охраны оставлять нельзя.

Выбираясь наружу, Костя ссыпал картошку, а Журка при его появлении вся-кий раз радостно извивалась и ластилась, словно опять норовила пролезть в узкую щель. Последнее ведро Костя едва сумел поднять. Он даже не высыпал картошку, а оставил ведро у края и уселся рядом, свесив ноги в подпол.

Он сидел, наслаждаясь покоем, пока не заметил рядом с собой солнечный зайчик. Оказывается, ливень превратился в тихий моросящий дождик. Он едва слышно шелестел по крыше, но его слабый голос уже уверенно и звучно перебивали падавшие с чердака капли, и по всему дому стоял их весёлый и булькающий перестук.

Костя с собакой вышли на крыльцо, точнее, вышел один мальчик, а Журка на всякий случай осталась в сенях. Светило солнце, небосклон быстро очищался от последних туч, лохматыми клочьями убегавшими к лесу. Казалось, летний день умылся и теперь радостно взирал на мир синими небесными глазами.

Вода в канаве по-прежнему бурлила, но уже не выплёскивалась, дорога была залита лужами. С одной стороны к дому спешила баба Тоня в мокрой, тяжело мотавшейся юбке, а с другой – Костя не поверил – папа с мамой. Ещё не веря, он всматривался снова и снова, и каждый раз ему виделось в родителях что-то новое. Они шли, во-первых, сняв обувь и держась за руки, а во-вторых, чему-то весело смеялись. Шли быстро и, чувствовалось, были готовы припустить по лужам босиком.

И ощущение бесконечной радости и счастья охватило Костю. В этот миг он почувствовал родство и единство и с этим летним днём, и с залитой водой дорогой, с папой и мамой, с собакой Журкой, словно и сам только что умылся и смотрел на мир синими небесными глазами.