Бог, выходи!

Он служил в сельском приходе. Мы жили с мамой и сестрой Софьей, старше меня на два года. Село большое и красивое – Рожалово. У меня была подружка, звали её Муза. Средняя полоса России до войны ещё считалась относительно зажиточной: богатые дома с изразцовыми печами, зимние и летние избы с поветями и светёлками. Дома утопали в садах, где росли черешня и слива, а уж яблок и груш собирали столько, что возами отправляли на базар. Помнится запах варенья, жареных грибов, которые я особенно любила.

Очень хорошо помню красивый голос отца, когда он вёл службу, и мама тыкала в мою головку: «Молись, молись». Я, конечно, не молилась, а таращила глазёнки на большие стеклянные ящики, в которых стояли всевозможные куклы и животные. Меня поразил маленький мальчик-куколка на руках куклы-мамы. Мне тогда не поведали, что это Дева Мария с младенцем Иисусом и что Он только что родился, и потому ясли окружали животные. Богатство церкви, иконы, росписи на потолке и стенах мешали молиться; я разглядывала всё это богатство и завидовала Богу по-детски, ведь это всё Божий дом, и всё принадлежит Ему. Мне так хотелось потрогать куколки и Младенца Иисуса!

Однажды, когда взрослые находились в отъезде или на сенокосе, мы с соседскими мальчиками посоветовались и решили вызвать из церкви Бога. Огромные двери на клиросе были заперты, и мы стали детскими кулачками стучать в дверь. Все кричали: «Бог, выйди к нам!» Сейчас, будучи уже совсем старенькой, вспоминаю эту сцену и до сих пор цепенею от того, что произошло. Дверь – огромная, железная, вся в узорах – внезапно задёргалась, и мы в ужасе как горох рассыпались по кустам, благо было где спрятаться.

Не помню, что случилось дальше, мне тогда не исполнилось и четырёх. Это произошло до 1941 года, потому что все взрослые тогда только и говорили о финской войне.

Мы были предоставлены себе, лазали по кладбищу, жевали смолу с деревьев, объедались кладбищенской малиной – так проходили мои самые счастливые годы. Однажды залезли на колокольню. Крутая, засиженная голубями и загаженная помётом лестница казалась мне таинственной – ведь она вела прямо вверх, к колоколам, на небо. Каждое утро я слышала звон, выходила на крылечко, а прихожане, и молодые, но больше старушки, клали в мой подольчик различную выпечку и просвирки. Я держала подольчик и как бы собирала подать с прихожанок.

Помню выход отца в красивом облачении, его густой громкий голос и красивое рокотание-пение. Лица не помню, а вот его действия и голос хорошо запечатлелись в памяти.

Однажды, лазая по деревьям на кладбище, мы так увлеклись, что, видимо, опоздали к обеду. Помню, держась за руки с сестрой, выходили из кустов к столу, накрытому на террасе. Отец посмотрел на нас сурово и сказал: «Барский сын гуляньем сыт». Эту его фразу я запомнила на всю жизнь. Я поняла, что она относится к опоздавшим на обед.

Как-то раз в жаркий день мы остались одни в доме, какая-то старушка накрывала стол. Она сказала, что скоро с сенокоса придёт батюшка. Я сижу на крылечке, жду. Вот они идут, мама и отец, косы у них наперевес на плечах. Тут моя сестра подбегает к ним, прыгает и на что-то жалуется – она всегда ябедничала и плакала. Видимо, мать неловко повернулась, и коса упала на голову Софьи. Первый раз я увидела кровь и страшно напугалась.

Звон – красивый, тонкий, мелодичный, серебряный – плыл по утрам, и я просыпалась. По улице шло стадо. Коровушки, спросонья недовольные, толкались и слегка бодали друг друга. А молодые резвые телята прыгали и догоняли друг друга. Пастух щёлкал огромным свитым и накрепко скрученным бичом и, как дирижёр, руководил, наводил порядок в стаде. Огромный бык Матрос, гроза всех ребятишек, трубно ревел, и коровы шарахались от него в стороны, уступая дорогу. Колокольчики тихонько позванивали на шее телят. И весь тот оркестр завораживал меня, как кино. Так хорошо и спокойно становилось!

Вот дрёма снова одолевает, сквозь неё еле слышу голос матери: «Вставай, в церковь пора. Ритушка, вставай, просыпайся!» То лето оказалось долгое, вкусное от ягод и грибов, – казалось, оно вечно станет будить меня по утрам звоном колокольчиков и мычанием проходящего стада.

А вечерами отец с матерью долго беседовали на веранде с какими-то старичками и старушками, часто уже за полночь. Их дружелюбный говорок доносился до наших ушей, иногда его разбавлял негромкий смех. Помню огромный жёлтый самовар – он казался мне чудовищем, почти таким же, как бык Матрос.

Самовар ставили, видимо, только в большие церковные праздники. И пили чай, усевшись вокруг огромного круглого стола. Отец ставил меня на стол, я выглядела пёрышком в его руках, да ещё рядом с самоваром смотрелась тростинкой. Мне приказывали: «пой» – и я пела частушки, которым меня выучила мать. Как потом говорил брат Сергей, голосок мой был как серебряный колокольчик.

Однажды чуть не случилась беда, я спрыгнула на стул возле стола, но при этом концом платья зацепила кран самовара. Лишь вовремя подхватившие меня руки отца спасли от ожога.

Помню широкую сельскую улицу и огромные лужи после дождя. Мы с подружкой Музой как утки валялись в этих чистых травяных лужах. А дело уже к вечеру – вот показалось стадо, коровы шли на покой. Впереди ступал бык Матрос. Я и забыла, что на мне красное платьице, зачарованно смотрела, как под гипнозом, на этого великана, а он уже нёсся на меня. Мы с Музой воробьями вспорхнули из лужи и очутились на веранде. Матрос по лестнице взбежал и рогами проткнул деревянную дверь. Мы так напугались, что нас долго не могли вытащить, выманить из-под кроватей. Вот какой свирепый бык, он слушался только кнута пастуха.

Я любила лазить по деревьям. Однажды, собирая ягоды с матерью и сестрой, влезла на дерево и с высоты увидела стадо, в том числе моего свирепого врага-быка. Я так неслась в лес, что меня еле поймали родные.

Но тревожное чувство беды передалось даже мне, маленькой. Как говорится, житью хорошему вдруг настал конец. Продолжались репрессии, церкви закрывали, а священников, посмевших выступить в защиту себя и семьи, просто уничтожали.

Началось это нехорошее предчувствие с того, что со стороны спальни матери и отца ночами в стену стали раздаваться лёгкие постукивания. Вначале думали, что это какая-то птица свила себе гнездо. Отец раздражался, выходил ночью в надежде обнаружить того, из-за кого все потеряли покой, но никого не находил. Однажды, вновь никого не обнаружив, он взял косу и всё скосил – а там рос роскошный цветник, который скрывал стену дома. Вьюны так разрослись, что мы, дети, устраивали там домик, играя в куклы. Но жуткое и зловещее постукивание в ночной тиши продолжалось. И мама говорила: «Не к добру это, к беде». А отец резюмировал: «Выгонят нас отсюда». И это печальное пророчество сбылось.

Последующие события скрыла от меня избирательная детская память – как уезжали и что способствовало этому. Память вернула меня к суровой действительности позже. Помню деревянный барак, маленькую комнату на всех, длинный барачный коридор, много детей и взрослых на одной кухне. Всегда злой и пьяный отец, плачущая мать. Мне постоянно хотелось есть. Мы собирали с матерью на помойках очистки картофеля и прочие полусъедобные отходы. То и дело раздавался вой сирены воздушной тревоги. Так я узнала, что началась война.

В октябре 41-го у меня появилась ещё одна сестра, Людмила. Не помню радости от её рождения, нас терзали голод и безработица отца. Потом он устроился грузчиком на пирс, но всё пропивал. Иногда буянил, надолго пропадал из-за упрёков и постоянного плача матери. Вечная нужда рано состарила маму, и в сорок она уже выглядела старухой. Все за глаза называли её бабкой, и меня это очень задевало.

Однажды под вой сирены, когда следовало бежать в укрытие, но было уже поздно, мы все плюхнулись в коридорный заплёванный пол. И тут с другого конца барака вспыхнуло пламя, да так ярко, что общий вой и бегство лишили меня способности разговаривать. Я вдруг замолчала, перенеся сильный стресс, но никто не обратил тогда на это внимания.

После пожара мы уехали в деревню Глебово под Рыбинском. Там холод и голод доконали маму, она скончалась в январе 1944 года. Хоронил её приехавший из города 19-летний брат Сергей с женой Ниной. Нас, троицу сестёр, они увезли в город.

По прошествии некоторого времени меня и Людмилу отдали в круглосуточный садик, а потом, когда я пошла в первый класс, перевели в детский дом. Детдом утопал в цвету, повсюду стояли клумбы. Когда нас выводили на прогулку, я словно слышала везде голос мамы, она звала меня: «Риточка». Я бежала за голосом, а он звал меня, такой родной, ласковый. И сейчас, вспоминая эти моменты, плачу.

Так закончилось моё детство.

Мои детские воспоминания были бы неполными, если б я не написала о расставании с отцом, как оказалось, навсегда.

Однажды, когда мама была ещё жива, в нашу тесную комнатку вошли двое в форме. Они приказали отцу одеться. Мать плакала и висела на папе, сестра Софья его обнимала, я же сидела у самого выхода на лежаночке, которая всегда была тёплой, потому что топили дровами. Отец надел белые шерстяные носки, попросился по нужде. Военные вышли с ним. Вскоре все вернулись, отец подошёл ко мне, взял мою головку своими руками и, целуя, шепнул: «Прощай, Риточка». Мама валялась и выла, и не напрасно. Война, голод, бомбёжки – немцы бомбили Рыбинск, а советская власть забрала кормильца от троих малых детей.

Узнав, что мы теперь беззащитны, к нам внаглую ломилось всякое ворьё. Они то мяукали кошкой, чтобы обмануть нас, то прямо требовали отворить дверь. Мама стояла с топором и на крики «открой!» через порог отвечала: «Как капусту башку топором срублю!» А сама дрожала и ревела.

Последнее одеяло мы продали, чтобы купить хлеб. Спали, укрывшись каким-то тряпьём. Да ещё окно вечером следовало маскировать, чтобы электрический свет не привлекал фашистские самолёты. Потому мы и уехали в деревню – там не было грабежей. Но нас снова ждали голод и тесная избёнка в одну комнату. С нами жила какая-то бабка, а возможно, это мы у неё жили.

Однажды мама шла по замёрзшей Волге из другого села, видно, ходила за продуктами. Мела метель, и мама провалилась в полынью. Её вытащили рыбаки, приволокли замёрзшую домой. Я снимала с неё валенки, распухшие от воды. После того случая мама слегла и уже не поднималась. Мы все спали на одной кровати, а я лежала поперёк в ногах у мамы.

Однажды меня разбудили какие-то бабки: «Мать-то ваша умерла, вставайте». Я рукой потрогала мамины ноги – они были холодные. Помню и похороны, но на кладбище взяли только Софью.

Одеть меня было не во что. Увозил нас брат Сергей с женой Ниной на полуторке, он работал шофёром. Софья осталась у брата в няньках как старшая. На плечи брата свалилась непосильная ноша. Три малых сестрёнки-погодки, а ему самому-то всего неполных двадцать.

В июле того же года умер отец. Возможно, его расстреляли, дело покрыто тайной. Мы остались сиротами. Мне пять с половиной, надо идти в первый класс, а я перестала разговаривать, а ещё от пережитого у меня отказали ноги. Училась я в постели, но, подлечившись в больнице, к концу года уже сидела за партой. Первый раз подняла руку отвечать, когда поняла, что все несут околесицу и ничего не знают. Так я заговорила.

До сих пор благодарю Бога за то, что Он однажды вошёл в моё чистое детское сердце. «А вот на кого Я призрю: на смиренного и сокрушённого духом и на трепещущего пред словом Моим», как говорит Господь в книге пророка Исаии. Так вышло, что в этой жизни все меня били, все предали. Я гонима самыми родными людьми. Потому дух мой сокрушён, но нет во мне гордыни, что и угодно Богу.

Одиночество моё, как и одиночество Иисуса – гонимого и битого всеми. Аллилуйя Господу! Он до сих пор в доме моём, в сердце моём. Только Он не изменит, не предаст.

Веруйте в Господа и спасётесь.