Он всё ещё сидит на скамеечке под сводами православного храма, вдыхая полумрак, настоянный на запахе ладана и свечных огарков. Усталый, больной, больше похожий на сказочного мужичка-лесовичка, чем на сурового таёжного егеря. Округлое добродушное лицо, глаза с непреходящей лукавинкой, нос картошкой, полуулыбка мудрого всепонимания и всепрощения.
Это Михайлыч!.. Это ж надо уметь так коротко и просто рассказать о себе: «Родился на Украине, начитался Джека Лондона и отправился на Север, где прожил более сорока лет. Работал учителем, увлёкся рыбалкой и охотой, изучал жизнь аборигенов, а когда стоял мороз за пятьдесят – сочинял книги». Сочинял ли, в буквальном смысле этого слова? Мне кажется, больше подошло бы – писал с натуры суровую, обнажённую, не всегда приглядную правду жизни. Ну разве что слегка ретушировал её фирменной олефировской добротой. Начитался Джека Лондона? Пожалуй, Михайлыч и был Джеком Лондоном – нашим, российским! Так он сам о себе и пишет – правдиво и без слащавого пафоса: «До моего приезда сюда о Колыме и её аборигенах не было издано ни одной книжки. О городе Магадане – были, о лагерях и зэках – были, но о коренных жителях, их традициях и обычаях – ни слова». А кроме аборигенов, рядом с Михайлычем на Колыме жили люди как люди, в большинстве отсидевшие серьёзный срок и расхотевшие возвращаться «на материк», в «цивилизацию». Вот женщина, заведующая местным Домом культуры, отбывавшая срок за то, что в войну заведовала борделем для немецких солдат. Вот заведующий городским фотоателье, отсидевший за то, что был шпионом – фотографировал наши военные объекты. Вот егерь – гроза чукотских и магаданских браконьеров, который в войну был бандеровцем и так же одержимо ловил партизан. «На лицо ужасные, добрые внутри»? Или наоборот – добрые на лицо, но что там таится под тончайшей скорлупой доброты? Аборигены и осевшие навсегда в этих краях люди с изломанными, перепутанными судьбами – герои его северных рассказов. Есть и ещё один, пожалуй, главный герой – сама северная природа с её волками, медведями, оленями, росомахами… И Михайлыч рядом с ними со всеми живёт, охотится, рыбачит, учит их детишек в сельских школах и интернатах, «депутатствует» в местных законодательных органах. И пишет с натуры северную правду жизни. Жизнь и правда – те ещё натурщицы: «костлявые и прыщавые, с ужимками зверька». Той же росомахи хотя бы, которая с виду невелика, неуклюжа, но куда опаснее и коварнее медведя. Названия его книг говорят сами за себя: «Встречи в колымской тайге», «Тёплая земля Колыма», «Буюнда – речка оленья», «Иду по тайге», «В краю танцующих хариусов», «Мы живём на Севере», «Росомаха – зверь серьёзный», «Книга Севера», «Колымская повесть»…– Чего я к тебе, Вовка, в гости приехал? – говорит мне за стопкой Михайлыч. – А приехал я к тебе потому, что ты тоже пишешь правду жизни. Война, медицина, Петербург, красивые бабы, в смысле, как они устроены… За это тебя любить будут, но и ненавидеть тоже. А ненавидят правду люди двуличные, с червоточинкой, с душком. Они узнают либо себя, либо то, что у них по тупости и дурости не сбылось… Помнишь, на меня в газете бабы накинулись и чехвостили за то, что пытался описать душу извращенца? За саму попытку сказать о том, что у подобного гада тоже есть душа? Так что – если я Джек Лондон, то ты, пожалуй, Хемингуэй, но только нашенский… Ну что, ещё по одной и спать! Куда, ты говорил, меня положить собираешься? В тот вечер мы ждали Михайлыча в гости с ночёвкой. Жена хлопотала на кухне, а я сидел у компьютера и пытался представить, как он выглядит наяву – писатель Станислав Олефир. Могучий, надёжный, суровый – не иначе! За окном набрякшим занавесом непрерывно опускался густой мокрый снег. Успел ещё подумать: в такую-то погоду ехать в Петербург из неблизкого Приозёрска? И тут прозвучал дверной звонок. На пороге Михайлыч, и вовсе не такой, каким мы ожидали его увидеть, – маленький, кругленький, нос картошкой и весь в снегу! – Вовка? – первым делом удостоверился Михайлыч. Получив утвердительный ответ, он вошёл в квартиру, отряхнул с себя пару кубометров снега и… стал снимать штаны! Первым делом! Помнится, жена даже ахнула, но напрасно. Под толстыми ватными штанами у Михайлыча оказались ещё одни – потоньше. Он снял и эти штаны и остался в третьих штанах – «трениках». А потом Михайлыч снял толстую ватную куртку, снял свитер грубой вязки и сразу похудел! Впрочем, всё равно остался кругленьким. А в сумке у него оказались бутылка водки и пять книг, среди которых уже полюбившиеся мне «Танцующие хариусы». И все эти книги подписывались для нас с Мариной за столом, после первого тоста. А потом были закуски, из которых Михайлыч больше всего оценил белорусское сало с горчицей и бородинским хлебом. Затем – разговор под разные хорошие тосты и горячий плов. Рассказывал Михайлыч о житие своем в Приозёрске, о речке Вуоксе, жене Вале, о внуках, о том, как ходит по субботам в баню с отставными полковниками и батюшкой местного храма. Вспоминал, конечно же, и Север. В половине десятого вечера Марина тактично нас оставила.
Я откупорил вторую бутылку водки, и разговор потёк о творчестве, литературных казусах и перипетиях, а ещё о том, как поразительно люди в Петербурге и Ленинградской области отличаются от северян. И, разумеется, не в лучшую сторону, особенно чиновники – литературные и прочие. – Северяне чем хороши? – говорил Михайлыч. – С виду они суровые, и прошлое у них разное, у многих – так и вовсе криминальное… И при этом люди на Севере камня за пазухой не держат. Или кукиш в штанах… А тут, Вовка, всё не так.
В конце разговора я посетовал, что не могу сделать ему ответный подарок – в смысле подарить свою книжку прозы, по причине того, что её нет. А стихи, какие были, – раздарил давно и больше не издаю. – Ну ты хотя бы пишешь её, книжку? Представляешь, какой она будет? – спросил Михайлыч.
– Пишу уже третий год. Представляю. Если коротко, то так… Родился человек в Белоруссии. Учился в школе. Очень любил свой маленький город и речку детства. Потом поступил учиться в Ленинград и влюбился в этот город. А когда окончил академию – распределился в Севастополь и влюбился в него окончательно и больше всех. А потом грянула великая турбулентность, и мой герой (то есть я) уволился с флота, едва дослужив до пенсии. И уехал он жить в Петербург, но и там не нашёл прежнего Ленинграда, а когда навещал маму в Белоруссии, то и там видел какую-то иную, незнакомую страну… В общем, город, которого нет. Так и будет называться эта книжка. Покосившись на запертую дверь, Михайлыч продолжил полушёпотом:
– И о бабах пиши, какие они есть. И пусть себе ругают!.. Ну, давай ещё по одной, что ли… Выпили. Потом ещё по одной, и ещё. Ближе к полуночи предложил Михайлычу ночёвку на выбор: либо могу развернуть диванчик на кухне, это квартира сына, и мест в комнатах нет. Либо – в пяти минутах ходьбы моя легендарная коммуналка со «Славиками из мглы». Но там из «славиков» осталась одна Любаша. – А что? – оживился Михайлыч. – Давай к твоим «славикам»! Я и не такое видывал. Вымерли, говоришь? Жаль. Я бы с ними и побеседовал, может быть, выпил даже. Ну давай, веди к «славикам». Водка у тебя ещё осталась? Слава богу, водки я по такому случаю припас. Взял третью бутылку, и пошли.
В моей легендарной коммуналке было чисто и тихо. Михайлыч походил по квартире, позаглядывал во все помещения, кроме комнаты Любаши, пощёлкал выключателями и изрёк:
– Чудеса, да и только! Даже не верится, что тут такие страсти бушевали… Ну, давай тяпнем на посошок, и иди к себе спать. Утром за мной когда придёшь? К девяти нормально? Тяпнули. Оставил Михайлычу начатую бутылку и пару бутербродов с ветчиной и салом, на случай закусить… И электрочайник тут же, на столе. И… – Да ладно, – отмахнулся Михайлыч. – Спать буду. Вот если Любаша твоя вдруг вылезет – так поговорю с ней. Отчего не поговорить? Интересно, право… Утром к девяти захожу за Михайлычем: гость бодр, умыт, выбрит, одет. Отправились ко мне завтракать. – Выглянула поутру твоя соседка! – говорит по пути Михайлыч. – Я ей говорю: «Ну, здравствуй, Люба!» А она шмыг к себе и закрылась. Это ты их так запугал?
– Дрессировка! – кратко ответил я. За завтраком условились, что по весне приедем с Мариной в Приозёрск порыбачить на Вуоксе или на окрестных озёрах. – Май – самое то! – подытожил Михайлыч. – Приезжай! На уху всяко наудим. Валя у меня хорошая, гостеприимная. Разболелась вот только, уколы в поликлинике ставят. Да и я уже не тот… Однако доживём! А книжку ты делай, Вовка, делай! И в Союзе писателей восстановись!
Не довелось нам с Михайлычем больше увидеться, порыбачить, выпить, поговорить. А книга у меня спустя год вышла – хорошая получилась книжка, до сих пор переиздаётся, и на три языка её перевели. Послал Михайлычу – удостоился похвалы:
– Ты бы со своей книжкой на конкурс какой-нибудь. Клянусь, выиграешь! Я вот «Хариусов» своих в Москву отвёз – и вдруг лауреат! А так что-то я разваливаться, Вовка, стал… Давление прёт, сердце щемит, суставы скрипят… Предложил Михайлычу организовать в Питере лечение, а он в ответ:
– Не, Вовка. В Приозёрске, на мой взгляд, неплохая медицина. Тут у меня вообще всё своё – доктора, баня, полковники мои, храм… Вот только чиновный люд – говно. Так они, чиновники, везде такие. Со мной, Вовка, всё сложнее – кажись, я свой ресурс выработал. В его удивительных рассказах сквозят правда жизни и та самая святая простота, которая вовсе простотой не является. Чеховская простота. Рассказы у Михайлыча не только о Севере, но и о военном детстве, об Украине, за которую он до боли сердечной переживал. Есть и о Приозёрске, о Ладоге, о волшебной речке Вуоксе. Лично меня больше всего тронул трактат «Как правильно варить и есть украинский борщ». А ещё – как молодой Михайлыч, навьюченный подарками, шёл на лыжах по тайге 180 километров, чтобы успеть домой к Новому году. Как провалился в коварный таёжный ручей, где вмиг обледенели и одежда, и подарки, и лыжи. Как разводил костёр, сушился на морозе и вдруг обнаружил, что рядом настоящая «действующая» медвежья берлога! А ещё о том, какой коварный зверь – таёжная росомаха. А ещё – о похоронных и кладбищенских обычаях у чукчей и эвенков. А ещё – о штанах. О том, какие должны быть мужские штаны на Крайнем Севере – обязательно из оленьей кожи. О том, что одна женщина из жалости сшила и отправила такие штаны мужу, который в своё время её бросил. А теперь его новая жена умерла… И каково ему, бедному, если штаны сшить некому? Тут вспомнилось, как Михайлыч у меня в прихожей деловито освобождался от штанов, будто кочан от капустных листьев!
В интернете наткнулся на переписку Михайлыча с магаданским писателем Сергеем Сущанским. Узнаваем там Михайлыч по стилю, да и интонации у него чеховские… 26 октября 2013. «Дорогой Серёжа! Вот такое письмо я написал редактору газеты «Моя Семья»: «Дорогой Вадим, привет! Жду появления новых своих рассказов в газете. Говоришь, Севера много? Ну, сидит во мне комом Север, и деться от него некуда! Здесь – писать нечего. Скука!» 18 июня 2014. «Дорогой Серёжа! Нельзя соскакивать с писательской иглы. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся. Меня, словно Джека Лондона, погнало на Колыму, других – к чему-то другому. Иначе зачем тогда дарована жизнь? Так что пиши! Стас уполномочен заявить!» 19 сентября 2014. «Дорогой Серёжа, привет! Немного затосковал. Супруга на даче, я недомогаю. «Один, один, совсем один!» Но в субботу приезжают гости. Самогона 3 ведра (серьёзно!!!) и целая упаковка сала. Огурцы, помидоры свои. Будем пить. Местные мужики подтянутся тоже. Так что день рождения продолжается. Стас». 31 декабря 2014. «Сочинителю нельзя быть злым – дерьмо через творческие щели протекает, да и Боженька не фраер. Недавно закончил два очень удачных духовных рассказа. Дом полон гостей. Приехала дочь с суповым набором. Ах! Какие внуки растут! Счастье!» 16 февраля 2015. «У меня всё сложно. Нужно ложиться в больничку. Но не хочется-а-а! В остальном всё нормально. Москва хочет издавать книжку, но о гонорарах разговора не ведёт. Будь! Привет всем! Стас». «Всё. Это последнее письмо от Станислава Михайловича, – рассказывает Сергей Сущанский. – Спустя время я написал Олефиру, спросил о здоровье. Но ответа уже не получил».
А вот мне с его письмами не повезло. При чистке переполненного почтового ящика удалились все переписки. Грустно процитировал по этому поводу классика: «Не надо заводить архивы… Над рукописями трястись…» Что запомнилось из писем Станислава Олефира? Красной нитью везде проходят – Валя, Вуокса, огород… Ночью угри в огороде ползают, огромные, как змеи. Одного Михайлыч поймал. Ещё – рукописи, конкурсы, новые тексты… Ещё о том, что в редакции «Моей Семьи» работает несколько украинок, и Михайлыч непременно поздравляет с праздниками «всех моих хохлушечек». Ещё – баня, обязательная еженедельная баня, и непременно «с полковниками»! Ну и про уколы, таблетки… Сердце, давление, суставы. Снова больная Валя…
Ещё – храм, батюшка, прихожане… Последнее письмо запомнил почти наизусть, такое оно получилось щемящее и пронзительное: «А я теперь, Вовка, очень часто прихожу в храм и просто подолгу молча сижу там в укромном уголке на лавочке… Сижу, вдыхаю ароматы ладана и свечных огарков, думаю, вспоминаю. Есть что вспомнить. И слава Богу!» Вот таким я и представляю теперь Михайлыча – одинокого, с грустной доброй улыбкой, носом картошкой и почему-то в тех самых ватных штанах, в которых он заявился ко мне в гости. Сидит Михайлыч в храме на лавочке, думает, вспоминает… Мне кажется, он всё ещё там сидит. Владимир ГУД, Санкт-Петербург
Свежие комментарии