Для меня начались хлопоты

Я уже начал забывать Мурзука, хотя прошло всего три года после его смерти. И как тяжело, долго он умирал.

Появление его на свет тоже было тяжёлым, и выжил он случайно. Родила его, единственного в помёте, годовалая кошечка, по человеческим меркам подросток, которая, видимо, сама не поняла, что с ней произошло и откуда взялся этот писклявый комочек плоти. Облизав и накормив котёнка, она тут же его оставила и занялась своими делами. Кошка не обращала на детёныша внимания весь вечер и, только заслышав настойчивый писк, подходила к своему временному гнезду – картонной коробке – обнюхивала котёнка и снова удалялась, и весь её вид говорил, что она по-прежнему ничего не понимает.

А ночью я случайно проснулся от слабых шлепков, доносившихся из коридора. С таким звуком обычно падает на пол мокрая тряпка. Выглянув в коридор, я опешил. Мама-кошечка, хватая своё потомство за шкирку, подбрасывала его в воздух, и то, что падало, уже не напоминало котёнка, а было нечто бесформенное, на самом деле похожее на тряпочку.

От жалости у меня замерло сердце, а потом быстро застучало сразу в нескольких местах – в груди, голове и животе. Я схватил котёнка и унёс к себе в спальню, положил в уголок возле шкафа, уверенный, что до утра ему не дожить.

Конечно, я знал, что животные порой стараются избавиться от слабого, не жизненного потомства. Птицы выбрасывают таких из гнезда, кошки и собаки оставляют без внимания, обрекая на скорую смерть. Так они поступают вынужденно, при большом потомстве, которое иначе не прокормить. У моей кошечки был один, и подбрасывала она его, думаю, по двум причинам – или по глупости, таким образом играя, или на самом деле хотела избавиться, как от чего-то ей непонятного и ненужного.

Но, как бы там ни было, котёнок выжил, с рассветом подал голос, и с этого момента для меня начались хлопоты.
Котёнка надо было кормить, выхаживать, и без матери тут не обойтись. Я боялся оставить их наедине, поэтому стал трижды в день приносить кошечку в спальню и подсовывал котёнка к её животу. Послушная человеку кошечка лежала смирно, с укором поглядывая на меня, а котёнок, тыкаясь то в один набухший сосок, то, по выбору, в другой, чмокал, давясь и дрожа всем тельцем, и вскоре прямо на глазах начал округляться.

Через десять дней он уже сам лакал молоко из блюдца. Пришло время, и я дал ему имя – Мурзук, вспомнив прочитанную в детстве одноимённую повесть Виталия Бианки о старом леснике, приручившем котёнка дикой лесной рыси. Сегодня котов нередко называют Мурзиками, и в этом имени мне слышится нечто слащаво-легкомысленное, слишком домашнее, а Мурзук было имя дикой рыси, умевшей справиться с любой опасностью, как справился с ней и мой котёнок.

Мурзук рос,и с возрастом, как у всякой кошки, у него появились привычки и особенности поведения. Нечто подобное, похожее на игру или цирковой номер, случилось и у нас с ним. Лишённый материнской ласки, он привык к моим рукам, и, стоило мне согнуть в локте руку, как он, стараясь угнездиться поудобнее, тут же укладывался на неё животом, безвольно опустив лапы. При этом я должен был носить его по квартире из комнаты в комнату, точно напялив на руку меховую муфту, модную у дам прошлого.

Однообразная эта игра, продолжавшаяся до самой его старости, мне порядком надоедала. Но Мурзук испытывал полное удовольствие. Глаза его закрывались, через пару минут он прекращал мурлыкать, впадая, видимо, в краткий сон.

Другой особенностью была его привычка тайно наблюдать за мной. Занимаюсь, бывало, делами, подниму голову, а он в упор смотрит на меня. И взгляд не просительный, проголодавшегося животного, не оловянно-равнодушный избалованного хозяевами домашнего питомца, а вполне осознанный, внимательный, даже загадочный, как будто, наподобие древних египетских кошек, знал о жизни и мире, обо мне и о себе какую-то тайну, которую, казалось, и собирался поведать. Мне становилось тревожно, и тогда я в упор смотрел на него, а он, не выдержав напряжения, жмурился, плавно закрывая глаза, гася мерцающий в них огонь, и тайна оставалась нерассказанной.

Жизнь домашнего кота обычно проходит в покое и в лености. Так жил и Мурзук, пока однажды не вывалился с балкона второго этажа. Квартира наша выходила окнами на оживлённую дорогу с автобусной остановкой и не менее запруженным тротуаром. Можно было представить его ужас, когда всё, что он раньше наблюдал с безопасного подоконника – мчавшиеся по улицам автомобили, идущие по тротуару люди и пробегающие собаки, – приблизилось к нему вплотную, загремело, зашаркало, забегало, грозясь задавить, затоптать и загрызть. Он, наверное, почувствовал себя разом лишившимся своей природной защиты – крепкой шкурки, когтей и зубов.

Возле дома росли кусты и редкие деревья. Первое время, думается, он просидел в кустарнике под окнами, принюхиваясь, вглядываясь и вслушиваясь в происходящее. Заметь падение сразу, я бы нашёл его быстро, но спохватился только к вечеру и выскочил на улицу. Потом ещё несколько раз выбегал, обшаривая кусты и подвал. Искал и на следующий день, обследуя все соседние дворы, пока не понял, что искать надо на рассвете. Ночь и ранний рассвет, когда нет никакого движения на улицах, – самое спокойное, безопасное и тихое время.

К счастью, стояли белые ночи, и, когда в четвёртом часу заалело небо и пробежали лёгкие, словно подстёгнутые кнутом облака, я вышел из подъезда во двор и глазам не поверил: Мурзук сидел у крыльца и спал, опустив между передних лап голову до самой земли. Спал он так глубоко, что не очнулся ни на звук хлопнувшей двери, ни на мой голос:
– Это ты, Мурзук?

И когда всё-таки поднял голову, глаза его были затуманены, заморено-отрешённые от усталости, и по одному только этому взгляду можно было понять, что ему пришлось пережить за последние два дня.

Всё было так неожиданно – и его появление, и то, как он, не бывавший никогда на улице, сумел найти именно свой подъезд из числа остальных пяти, – что от радости я посадил его на руку. На этот раз он не замурлыкал, и когда через полминуты я донёс его до квартиры, он уже снова спал.

В одиннадцать лет Мурзук тяжело заболел. Он лежал на боку в тёмном углу коридора. Я подходил, проверяя, дышит ли он, гладил, и тогда он пытался приподняться. И если это удавалось, поворачивался на живот, принимая ту позу, когда катался на моей руке, уже в полубеспамятстве как бы пытался продолжить эту игру. Лучше бы он не делал этого, так беспомощен, беззащитен он был.

В нашей семье среди родственников есть и ветеринарные врачи. Те, кто видел его в то время, говорили:
– Отходит кот, не жилец, тут ничего не сделаешь.

А потом Мурзук исчез. Я обыскал весь дом, не надеясь обнаружить его живым, зная, что животные перед смертью порой прячутся от сторонних глаз. Нашёл я его, когда догадался заглянуть с фонариком под ванну. Он лежал без движения, недалеко, у самой стены. «Всё, отмучился», – подумал я, испытывая помимо острой жалости и облегчение.

Я тогда не стал его трогать. Что-то мешало мне окончательно поверить в его смерть, и весь день я заходил в ванную комнату, слушая, не раздастся ли снизу какой-нибудь звук. Но всё было тихо.

И только на следующее утро, когда брился, из-под ванны послышался шорох, даже не шорох, а почти лёгкое дуновение. Это невероятно, и если бы мой слух не был так напряжён, ничего бы не уловил. Я заглянул под ванну – Мурзук уже не лежал у стены, а переместился ближе. Теперь я не мог оставить его одного, брошенного мною, перепачканного в пыли, и, чуть не плача, вытащил наружу, опять уложив в углу коридора. И когда нёс, он безвольно свисал с ладоней, снова, как и одиннадцать лет назад, похожий на тряпочку, только теперь большую.

Я уже начал забывать Мурзука, но он не отпускает меня, несколько раз в году напоминая о себе. Происходит это в повторяющихся снах. И так радостны, ярки поначалу эти сны, словно просвечены насквозь потоками солнечного света. Я иду в городе по людному тротуару и вдруг внизу, среди сотни человеческих ног, шаркающих подошвами и стучащими каблуками, вижу на асфальте его. Он уже не котёнок, но и не взрослый кот, и сосредоточенно, припадая на передние лапы и задрав хвост, гоняет перед собой шарик из конфетного фантика.

– Мурзук! – восклицаю я, испытывая одновременно и страх, и радость, сажаю его себе на руку и несу домой.

– Ах ты, безобразник, – выговариваю я. – Как ты здесь оказался? Наверное, сбежал. А если бы я тебя не увидел, ведь пропал бы.

Теперь, когда страх прошёл, меня переполняет один восторг, и чувствую, что сам от восторга свечусь изнутри. Мы идём торопливо, вот уже и дом виден, надо только пересечь улицу и пройти квартал. Мы пересекаем улицу, проходим квартал и оказываемся в совсем незнакомом месте. Я оглядываюсь и вижу какие-то развалины, битый кирпич, кучи мусора, ямы. «Наверное, следующий дом будет наш», – говорю я себе, спешу дальше и вдруг замечаю, что кота рядом нет. Куда он исчез, я не знаю. Я зову его, бросаюсь в одну сторону, в другую, спотыкаюсь о кирпичи, натыкаюсь на кучи мусора и просыпаюсь.

Просыпаюсь с ужасной мыслью, что Мурзук только что пропал в этих развалинах, надо срочно бежать и искать его, и только через несколько мгновений понимаю, что его уже нет три года, и понемногу успокаиваюсь.
Успокаиваюсь с тем, чтобы снова увидеть тот же сон.