Когда умирают нивхи

– Когда нивхи умирают, куда они попадают?
– В нижний мир.
– В нижний мир?
– Да. Есть три мира: нижний, средний и верхний. В верхнем живут горные люди, наши прародители. Средний – это вот этот, в котором мы сейчас живём. В нижний мы переходим, когда умираем здесь.
– А как там, в нижнем мире, живут?
– Да так же, как в среднем, только там больше по старинке. Рыбу ловят, юколу сушат. У реки – то-рафы, зимние жилища нивхов. А у моря – ке-рафы.
– Это, наверное, потому, что там всё-таки больше стариков.
– Хы. Ну да, похоже.
– А какие они, то-рафы и ке-рафы? Ты их видел?
– Я в них родился и жил, пока были живы родители. То-раф – это бревенчатый дом, наполовину вкопанный в землю. Ну, знаешь, такая полуземлянка. Крыша покрыта дёрном, а вместо трубы в крыше над очагом прореха, из неё выходит дым. Полы земляные.
– Очень удобно, зато полы мыть не надо, – весело закричала я.
– Ишь ты, лентяйка, лишь бы ничего не делать, – хмыкнул дядя и, помяв в руках папиросу, закурил её, присев на кочку у обочины.
– Холодно там?
– Ну, смотря какая погода.
– Печка есть?
– Посередине очаг, возле него настил, на нём в сильные морозы спят собаки.
– Собаки? А люди где спят?
– Вдоль стен длинные широкие нары, на них нивхи и спят.
– Как интересно! Но как же там все помещались?
– Ну, знаешь ли, в тесноте да не в обиде. Нивхи всегда жили большими родами. В одном роду насчитывалось несколько семей. У каждой семьи свои нары. И ещё свои собаки. Много собак.
– Зачем нужно было много собак?
– Без них нивху не выжить. Умрёт последняя нивхская собака – умрёт последний нивх.

– Теперь расскажи про ке-раф, какой он? – приставала я к дяде.
– Высокий. Их ставили у моря на сваях. Кстати, амбары тоже рядом ставили, тоже на сваях.
– Это для чего?
– Чтобы сыро не было и чтобы крысы не лазали, да и медведи всякие.
– Медведи?
– А что, думаешь, медведи не бывают ленивые? Чего в воду лезть за рыбой, когда готовая есть, чищеная, загребай да ешь.

Я недоверчиво покачала головой: ага, ага, рассказывай сказки.

– Твоя мама, знаешь, один раз билась с медведицей и победила её! Косолапая так удирала, аж пятки сверкали, и земля из-под лап во все стороны летела. Но она умудрялась ещё и медвежатам своим поджопники раздавать, чтобы быстрее бежали, те аж кувырком катились! – засмеялся он.
– Что, серьёзно? – не поверила я, дядька ещё тот шутник был. Хитрый нивх.
– Серьёзней не бывает. Был я тогда маленький, а Лене лет шестнадцать было. Родители умерли, и мы остались одни. Голодно было.
– А что, родственники не помогали?
– Да я что, помню, что ли, я мелким был. Может, они тоже умерли. Да и жили в другом месте. Чего ты меня вечно перебиваешь? – переспросил у меня дядя и снова прикурил потухшую папиросу.
– Ладно, больше не буду. Расскажи, как мама медведицу побила.
– Есть хотелось сильно. Я всё время плакал. Лена поставила сетку, а когда рыбу с неё снимала, видит – уши из кустов торчат, большие, бурые, и три пары поменьше, рыжие. Ну, Лена виду не подала, рыбу вытащила аккуратно на берег. Тихо-тихо к дому пошла. Тут медведица выскочила и как заорёт, – дядя затянулся и выпустив дым, продолжил: – Прогнала шельма Ленку и своих спиногрызов позвала, пировать, значит. А мы в стороне стояли, только слюнки глотали, так есть хотелось, аж слёзы из глаз ручьями.

Наелись разбойники и опять в кусты. Лена снова в лодку и бесшумно вдоль сетки вёслами погребла, рыбу с неё снимать стала, тихо-тихо. Сняла и чуть слышно к берегу поплыла, но не тут-то было! Мамаша эта опять выскочила и снова улов отобрала. Ну ладно бы хоть пару рыбок нам оставила, нет же, всю забрала, жадная, и нас к ней не подпускала. Всё рычала.

Ленка так разозлилась на неё за это, что, когда в третий раз сошла на берег с огромной рыбиной в руке, ею со всей силы обнаглевшей медведице по морде как надавала: на, на, на, ешь, не обляпайся! Та аж оторопела! Развернулась на сто восемьдесят и только землю загребать когтями своими стала, буксовать с перепугу на месте! Вот такие вмятины остались! – дядя широко развёл руками, и я только покачала головой недоверчиво: ага-ага, ври больше!

– Знаешь, я, наверное, тоже бы так разозлилась, если бы мою еду отбирали.
– Хы! Скажешь тоже! Ты бы с голоду умерла или со страху! Вы сейчас, молодёжь, все трусливые, ленивые. Если вас утром не поднять, хрена с два встанете!
– А куда нам торопиться?
– Жизнь пролетит, и не заметите, всё проспите и пробоитесь… – вздохнул он и поднял свой огромный рюкзак. – Пошли, а то на автобус опоздаем.

Мы шли, периодически отплёвываясь, ласковый ветер иногда налетал и играючи подкидывал нам в глаза и рот песок. По сторонам, вдоль дороги, куда ни кинь взгляд, всё было пёстрым и пахучим. Марь каждый год цвела как в последний раз. Так и хотелось свернуть с дороги и съесть с куста кислых голубых ягод и морошечных кисельков. Морошка отошла уже почти вся, но в тени ещё можно было найти эти необыкновенно вкусные ягоды. Кисельками мы их называем, когда они перезревают и становятся мягкими, сочными, сладкими, можно сказать, жирными. Да и грибы росли то тут, то там: маслята коричневые, маслята серые, сыроежки, и тоже все жирные.

Я свернула с дороги и сорвала сопливый маслёнок.

– А откуда ты знаешь про мир мёртвых? Ты же не умирал.
– Может, когда-нибудь умирал, кто его знает… А так во сне бываю там. Однажды брат за мной приходил, водил по селу, в гости к друзьям. Только я там ничего не брал и не ел. Страшно было.

Дядя скосил глаза на маслёнок и как закричит:
– А ну брось эту пакость!

От неожиданности я выронила гриб на мягкий маревый ковёр и открыла рот.

– Да шучу я, – засмеялся дядя, – бабки наши суеверные не брали грибов. Вот дурынды! Всё вокруг усеяно ими, съедобными, вкусными, нечервивыми, а не брали их!
– Почему это?
– Считали ушами дьявола. Как увидят, подойдут и пятками, пятками втаптывать под землю, растирать по ней! Вот глупые бабы. Грибам того и надо. Вишь как расплодились!
– Наверное, когда-то давным-давно сильно голодный шаман съел мухомор, отравился, увидел чертей и запретил всем есть грибы, – предположила я.
– Наверное, – вздохнул дядя и замолчал.

И я тоже замолчала. Лишь растоптала яростно гриб, представив себя нивхской бабкой, и вышла на дорогу. А она раскинулась перед нами, широкая, извилистая, словно река, светло-серая, крапчатая, сплошь состоящая из перетёртых за тысячелетия ракушек и скелетов членистоногих. Если поковыряться основательно, то можно найти кусочки янтарных слёз. Но времени у нас совсем нет. Надо успеть на автобус. Поэтому насколько можно быстро перебираем ногами, спешим, но песок тормозит нас, не даёт торопиться, словно шепчет: куда вы? Останьтесь.

Но мы упрямо наступаем на него, и он сыплется под весом, и ноги вязнут по щиколотки. Когда солнце светит, он тёплый, даже горячий. Мы снимаем резиновые сапоги и семеним босиком. Косточки греем. За спинами у нас рюкзаки, набитые свежей горбушей и икрой, и ещё немного голубикой и грибами. Собрали, пока ждали, когда рыба в сети войдёт.

От сахалинского порта Кайган до села Катангли семь с хвостиком километров. А там уже автобус или попутка до районного посёлка Ноглики, где мы живём. Пару дней назад меня с горем пополам отпустила мама с дядей (её младшим братом) на рыбалку.

Мы кровь из носу обещали приехать на следующий день, но сначала сломался мотор у лодки, потом трёхколёсный мотоцикл «Урал», потом мы никак не могли закрыть сейф. Гребли от острова Горелый, где останавливались у родственников на рыбалку, до порта Кайган на вёслах. Там затащили лодку в сейф и попытались уехать, но мотоцикл не завёлся. Пришлось закатывать его тоже в сейф и идти пешком. Сейф не закрылся, и мы, подперев его трухлявой палкой, ушли.

– Никто не тронет мой сейф, – сказал дядя, – чужие здесь не ходят, а свои не ограбят.

Сейфы – это бывшие накопители для нефти. Собраны из огромных толстых прокатных железных листов. Много лет эти сейфы стоят заброшенные. В некоторых из них, совсем огромных, на дне до сих пор блестит густая чёрная жижа. В тех, что поменьше, размером с небольшой вагон, рыбаки состряпали себе уголки, нечто вроде гаражей. Вырезали проходы, поставили в них петли на двери, а на двери повесили тяжёлые амбарные замки.

Семь километров, казалось бы, совсем не много, но идти с гружёными рюкзаками тяжело. Земля тянет вниз, словно намекая: отдай лишнее, отдай лишнее. Периодически я присаживаюсь на обочине, отдыхаю, размышляю о нижнем мире и вздрагиваю от мысли, что когда-нибудь придётся туда переселиться. Кряхтя встаю, взваливаю добычу на плечо и иду дальше: нет, это не лишнее, не лишнее, и я тоже ещё не лишняя в этом мире.

Приходим в Катангли, когда свечерело, и понимаем, что опоздали на рейс.

– Переночуем у Кати, моей дальней родственницы.
– Кати? А кто это? И почему я о ней никогда не слышала.
– Она моя троюродная сестра, почти не вылезает из психушек.
– Из психушек? Не опасна ли она? – поёжилась я.
– Да нет, не опасна. Но все её боятся и ненавидят. С детства такая, понимаешь. Дом загорелся, и все сгорели, а она живая осталась. Тогда все подумали, что это в неё Милк, злой дух, вселился и заставил поджечь дом с родичами. Кто его знает, может, и правда, а может, просто от горя с ума сошла. Она до сих пор думает, что её родственники живут с ней. Разговаривает с ними, готовит на всю семью…
– Может, родня и правда с ней, просто мы их не видим?
– Может быть, может быть, – пробормотал под нос дядя и приоткрыл калитку у старого покосившегося барака с высокой лестницей, стоящего на окраине села.

Из-под крыльца к нам под ноги выкатилась облезлая мелкая дворняга и давай летать вокруг нас на бешеной скорости, облаивая и пугая своей ощерившейся улыбкой с мелкими острыми клыками. Я запищала и спряталась за дядей, а тот стал отбрыкиваться от шавки, пиная воздух и щедро матерясь. Из соседних дворов собаке начали подгавкивать коллеги, и та раззадорилась, но тут кто-то сверху громко рявкнул, и дворняга, взвизгнув, пулей метнулась обратно под крыльцо, не переставая всё же глухо огрызаться оттуда и ворчать.

Я подняла голову.

Она стояла на крыльце полуразвалившегося дома, размахивая во все стороны зажжённой свечой, и та не гасла. Она хохотала во весь голос, разговаривая с кем-то за её спиной.

– Это Катя, – сказал дядя и подтолкнул меня вперёд.

Я поздоровалась, несмело поднялась и заглянула за её плечо, но никого там не увидела.

– Дядя, может, мы не будем здесь ночевать? – опасливо прошептала я, оглядываясь.
– Боишься? – посмеялся дядя в редкую, торчащую то тут, то там куцую бородку.
– Нисколько.
– Ну тогда иди первая, – и толкнул меня в дверь.

Я заскочила в тёмный коридор и проскрипела продавленными половицами до следующей двери, которая вела в жилую часть дома.

Подо мной кто-то дико завизжал и вцепился в лодыжки острыми когтями. Теперь завизжала я и ломанулась дальше, где врезалась в стену.

– Чуть кота не задавила! – прошипела вдруг появившаяся подле меня бабка и поднесла горящую свечу чуть не к моему носу. Я инстинктивно отпрянула и чуть не сбила с ног шедшего за мной дядю.
– Вижу, ты летаешь в космосе, – продолжила бабка, наступая на меня.
– Летает, летает, – крякнул дядя и поставил меня на ноги.

Бабка продолжила наступать:
– Ты половинка золотой монеты, летаешь в космосе, летаешь, летаешь, летаешь! – она закружилась в каком-то странном танце.

Я отступила на шаг, но старуха схватила вдруг меня за воротник и тихо прошептала:
– Не найдёшь вторую половинку, утонешь в кружке!
– В кружке? – потрясённо пролепетала я.
– В кружке, в кружке! В кружке, в кружке! В кружке, в кружке!
– А можно как-то попонятнее? Я ничего не понимаю.
– Поймёшь! – крикнула она и, весело подмигнув в темноту, загоготала мужицким басом, отчего меня бросило в холодный пот.

А потом она плюнула на ладонь и размазала слюни по моему лицу.

– Летай, но не забывай корни!

Я, чертыхаясь, вывалилась в коридор и на ощупь нашла умывальник с соской. Подняла вверх соску, но воды в умывальнике не оказалось. Схватив за низ футболку, я стала ожесточённо тереть лицо, но запах слюней продолжал проникать в мои ноздри и сводить с ума. В отчаянии я зарыдала в голос. Подошёл дядь Лёша, достал откуда-то из пляшущей темноты ковш с водой и полил мне на руки.

– Есть будешь? – спросил он.
– Не буду. Покажите мне, где тут лечь. Спать буду, – буркнула расстроенно я.

Старуха махнула рукой вправо от входа.

– Ложись у стенки возле печки. Там не замёрзнешь.

Я нырнула в комнату и, на ощупь найдя койку с железными спинками, свалилась на неё и тут же провалилась в сон, как в яму, которая образовалась на сетчатой кровати от моего веса.

Всю ночь мне снилось, что я летаю в космосе и очень хочу пить. Я летаю среди звёзд, а надо мной качается, словно на волнах, кружка. Капли капают мне на голову и лицо. Открываю рот, как рыба на песке, но капли летят мимо.
– Пить… пить…

Подтягиваюсь изо всех сил, хватаю кружку и тяну к губам, но та вдруг увеличивается в размерах, и я в ней тону. И снова лечу в космосе, и снова эта кружка надо мной. В конце концов оставляю бесполезные гонки и, широко раскинув руки, обмякшей куклой бултыхаюсь в невесомости.

– Пить… пить…
– Вставай, засоня, – слышу я голос из чёрной дыры, – на автобус опоздаем.

Стоп! Какой ещё автобус? Я широко открываю глаза и впериваюсь взглядом в чёрную дыру на потолке, откуда мне прямо в глаз падает капля. Промаргиваюсь и очумевшим взглядом окидываю всё вокруг.

– Это чё такое?
– Да малолетки подожгли Катин дом. Теперь вот крыша течёт. Хорошо, пожарная часть напротив стоит, а так бы сгорела Катька вместе с домом. Никак не хотела выходить. Всё кричала, что в доме родители и без них она никуда не выйдет. Несколько здоровенных мужиков еле вытащили её отсюда.
– Поймали малолеток?
– Нет. Никто их и не искал, хотя все знают, кто это сделал. Сказали, что Катя не потушила свечку, вот и загорелось всё. Кто поверит сумасшедшей?
– Никто, – ответила я и, нашарив ногами сапоги, влетела в них и, кряхтя, вылезла из объятий панцирной сетки.

Всё тело ломило, руки затекли, и я стала ходить по комнате, чтобы размяться. Я ходила, охала от щекотки и боли и с ужасом осматривала покрытые гарью стены. Тусклый свет едва пробивался сквозь мутные стёкла, заклеенные местами изолентой.

– Как так можно жить? – поражалась я.
– А вот так. Раньше же жили так. Даже русские избы топились когда-то по-чёрному.
– Это было раньше, очнись, дядя, мы в двадцать первом веке живём! И вообще, почему её никто не забирает и не помогает?
– Не знаю… Наверное, никто не хочет связываться с ней, потому что иногда она предсказывает смерть. А ещё она говорит с мёртвыми. А ещё правду в лицо. Кому хочется слышать правду?

Я промолчала в ответ, лишь поджала губы.

– Может, и правда не опасная, но вчера ночью, конечно, она здорово меня напугала.
– Ты видела её ладони?
– Когда она слюни размазывала по моему лицу, как-то не особо разглядела, – состряпав кислую мину, проворчала я.
– У неё совсем нет линий на ладошках, даже чёрточки. Гладкие-гладкие! Кать, покажи! – крикнул он в проход, в котором, прислонившись к стене, тихо стояла Катя. Она сразу поняла, о чём речь, наверное, часто её об этом просили.

При свете дня Катя казалась растерянной девчонкой. Одета она была в засаленный фланелевый халат голубого цвета в мелкий пёстрый цветок и с больничной печатью на груди. Из-под халата торчал подол белой когда-то ситцевой ночнушки.

Я подошла поближе, она протянула кисти тыльной стороной и, развернув ладонями вверх, раскрыла их. Честно, я такого никогда не видела! Совершенно гладкие ладони, маленькие, почти детские, с тонкими просвечивающимися пальцами, и ни одной чёрточки, ни одной линии.

– Да ну, не верю, – выдохнула я, – такого не бывает!
– Бывает, – потрепав меня по лохмам, сказал дядя и велел собираться, иначе кирдык от мамы. Ясен пень, что не мне, но дядю было жалко, поэтому я скоро собралась и с радостью выскочила в коридор и оттуда на мокрое крыльцо.

Мелкая морось затуманила дома напротив, дорогу, калитку, покрыла всё вокруг неприятной липкой сыростью.

Катя вышла проводить нас. Осторожно спустившись со ставшей скользкой лестницы, я обернулась, чтобы сказать «до свидания». Она стояла лохматая, тощая, обхватив руками ворчащую линяющую шавку на груди, в чёрном, местами сильно обгоревшем проёме, словно забытый ребёнок в покинутом доме, и у меня в груди защемило от жалости. С собаки слетали шерстинки и, повисая в воздухе, облепляли всё вокруг – косяки, двери, щели между досками, эту рано состарившуюся женщину и крыльцо, будто желая забить ими все зияющие дыры, чтобы не дуло, чтобы не было холодно. Чтобы не было страшно.

В этом мире у старухи осталась только облезлая собака, подумала с грустью я. А в том – вся семья и даже целый род. Попрощавшись, я развернулась и ушла не оборачиваясь, чтобы не расплакаться от внезапно нахлынувших непонятных чувств. Я знала, что больше никогда не вернусь в этот дом, да и вообще в посёлок, и больше никогда не увижу её, женщину из рода Кавозги.

Спустя много лет я спросила у дяди, как поживает его родственница с чистыми ладонями, и услышала ответ, что Катин дом не выдержал последнего пожара и сгорел.

– А Катя?
– И Катя сгорела. И собака её тоже.

Я накинула куртку и пошла куда глаза глядят. Туман застил собою всё вокруг, и я просто угрюмо смотрела под ноги, временами спотыкаясь о слишком крупные камни щебёнки. Добралась до реки, перешла мост и, свернув за ним в сторону, легла на мягкий, мшистый, чуть влажный болотистый ковёр. Утонув в траве, долго глядела на рваные лохмотья тумана, то тут, то там гонимые с болот к рекам холодными июньскими ветрами. Я обрывала с багульника бархатистые пахучие листья и, зарываясь в них лицом, вдыхала его аромат и никак не могла остановиться. Мне хотелось просто захлебнуться, утонуть в этом божественном запахе и ни о чём не знать и ни о чём не помнить…

– В этом году морошки не будет, – грустила я, – туман уйдёт и оставит за собой целое поле битых цветов.

– Туман сегодня здесь, – плакала я, – значит, в том мире, в нижнем, морошка успеет отцвести и дать плоды.

И Катя в этом году пойдёт по ягоды, сопровождаемая своей облезлой дворняжкой, и соберёт в свои чистые ладони много морошки. И накормит ею своих близких, свою семью и, может, даже весь нивхский род. А когда я приду в тот мир и покажу на своих ладонях цельную монету, она поднесёт мне воду в кружке, и я в ней не утону.