В то время как дневное божество На Африку свой пламень обращает, У нас же кратко царствие его, И зимний вечер рано наступает — Покончив с ужином, возьмусь-ка я, Чтоб разогнать вечернее унынье, Рассказывать, любезные друзья, О бедном, но отважном паладине: Его же имя было — Жан Робер, А сюзерен — великий Дагобер.
Он возвращался из святого Рима, Превосходящего античный Рим; Добычею служили пилигриму Не лавры, в битвах сорванные им, Но индульгенции и отпущенья, Молитвы, образки и разрешенья. Он вез немало этого добра, А денег мало; ибо благоденство Дарила та суровая пора Не рыцарям, а только духовенству. Мессир Робер, короче, в мире сем Владел конем, оружием и псом; Зато ему природа подарила Красу Адониса, Геракла силу; Он молод был, отважен и умен, Что ценится равно у всех племен. Лютеция была уж недалече, Как в роще, окаймлявшейШарантон, С косою русой бойкая Мартон Попалась, на беду, ему навстречу: Изящный стан, подол не так
длинен, Чтоб скрыть очаровательные
ножки; Букетик роз и лилий вместо
брошки, Завидуя красе ее ланит, Меж пары крепких яблочек торчит, Подобных алебастру белизною; Подъехав, рыцарь видит пред
собою Прелестнейшее личико, из тех, Что вводят даже праведного в грех. А в общем, эта нимфа молодая, Передником корзинку прикрывая, Во всеоружье всевозможных чар Несла сырые яйца на базар. Мессир Робер, желаньем пламенея, С коня соскакивает перед нею: «Все двадцать золотых, что я имею, Я вместе с сердцем вам готов под
несть!» Смущается Мартон: «Какая честь!» Робер красотку обнимает смело — И пали наземь два сплетенных тела, И только захрустела скорлупа. Робер не видел — так любовь
слепа, — Что конь, не чувствуя хозяйской
власти, Умчался прочь, испуган буйством
страсти: Его монах прохожий изловил И в монастырь неспешно потрусил. Когда ж, наряд оправив честь по
чести, Спросила плату с рыцаря Мартон, Увидел тот, растерян и смущен, Что лошади с казною нет на месте. Робер попал в хороший переплет: Мартон оскорблена и жаждет мести, И Дагоберу жалобу несет: Ее-де изнасиловал мошенник, А главное, сулил, а не дал денег. Король сказал: «Претензия ясна. Итак, насилье — главная вина. Но быть судьей такого рода жалоб Моей супруге Берте надлежало б: Свою обиду выскажите ей, И наказанье понесет злодей». Мартон идет и к Берте с той же
речью; А та при всем своем добросердечье Строга и непреклонна, как скала, В вопросах целомудрия была. Вот Берта собрала в судебном зале Большой совет блюстительниц
морали; Мессир Робер с повинной головой Предстал обезоруженный, босой, Признался им, как, проезжая лесом, И впрямь он согрешил, попутан
бесом, И как об этом сожалеет он, — И тут же к смерти был приговорен. А рыцарь был уж так хорош собою, Румян и строен и во цвете лет! Пролили королева и совет Слезу над обреченной красотою; Вздохнула, пригорюнившись,
Мартон — Все пожалели рыцаря. А Берте Припомнился тогда один закон, Способный бедняка спасти от
смерти, Коль Бог его умом не обделил — С условием, чтоб он определил, Придерживаясь веских оснований, Что всякой женщине всего
желанней. Ответ же должен точен быть и прям, И в то же время не обидеть дам. И вот решением всего совета Роберу задали загадку эту, А Берта сердобольная над ней Позволила подумать восемь дней. Робер поклялся пред честным
советом, Что равно в срок он явится с
ответом, Отвесил дамам вежливый поклон И удалился, в думу погружен. Он думал: «Как же это без обмана Сказать, что каждой женщине
желанно, Да ни одну не рассердить? Увы, И так уж не сносить мне головы, А чем такие сложности, по чести, Уж лучше быть повешенным на
месте!» Пошел Робер, куда глаза глядят; У жен, у дев он спрашивал учтиво, Чем женщины особо дорожат? Ответы были все разноречивы, К тому ж злодейки лгали все
подряд: Несчастный рыцарь жизни был не
рад. Закатывалось солнце дня седьмого, Когда вдали, под сению дубровы, Увидел он пленительнейших дев, Плясавших в хороводе на поляне: Виясь, играли складки легкой ткани. Красы прозрачной дымкою одев; Зефир душистый, вея меж дерев, Волну кудрей подхватывал, буяня, А легкие стопы касались трав, Не сбив росы, травинки не примяв. Мессир Робер, иной не зная цели, расспросить об окаянном деле, Приблизился — но все исчезло
вдруг, Лишь сумерки сгущаются вокруг. А перед ним, подпершися клюкою, Стоит старуха, скрюченная вдвое: До подбородка крючковатый нос, На черепе клочки седых волос, Беззуба, красноглаза и согбенна; Морщинами изрыт землистый лик; Вкруг дряхлых бедер — ветхий
половик, Едва лишь доходящий до колена. Перепугал героя этот вид. Она же дружелюбно говорит: «Дитя мое, я вижу, вы угрюмы, И вас томят мучительные думы. Откройтесь мне: на свете много мук, Но излиянья душу облегчают. И утешение находишь вдруг. Я знаю много: годы умудряют. И многим несчастливцам мой совет, Случалось, помогал избегнуть бед». «Ах, добрая душа, — Робер
ответил, — Какой совет теперь меня спасет? Своею жертвой рок меня наметил, И завтра я взойду на эшафот, Коль не скажу в совете королевы, Что любо женщинам, не вызвав
гнева». Старушка говорит ему: «Сынок, Ко мне вас привела Господня воля: Без страха ко двору явитесь в срок, Бояться казни вам не надо боле. Со мною вместе вы должны пойти, Секрет я вам открою по пути. Но за спасенье право я имею От вас вознагражденье обрести: Возьму я то, что мне всего милее. Неблагодарность всех грехов
черней: Клянитесь же красой моих очей, Что будет все по моему желанью». Сдержав улыбку, дал он обещанье. «А вы не смейтесь: речь не о
пустом», — Заметила карга. И вот вдвоем Они пред королевою предстали. Немедленно судилище созвали, И рыцарь так держал пред ним
ответ: «Сударыни, я знаю ваш секрет, Проведал ваше главное
пристрастье Везде, всегда, в былом, теперь и
впредь: Не в том любая дама видит счастье, Чтоб множество любовников иметь; Но всех сословий жены, девы,
вдовы, Дурны, красивы, ласковы, суровы — Желают все, по мненью моему, Любой ценой главенствовать в
дому. Для женщин власть всегда на
первом месте; И в этом я уверен, хоть повесьте». Признавши справедливость этих
слов, Решили дамы, что ответ толков. И Берте руку целовал с поклоном Оправданный Робер, когда пред
троном Предстала грязная, в лохмотьях вся Старуха, правосудия прося И следующим образом взывая: «О Берта! О владычица благая, Чей слова лжи не вымолвил язык, Чей острый ум все сущее постиг И чья душа полна благоволенья! В долгу сей рыцарь за свое спасенье Передо мной и мудростью моей: Он клялся мне красой моих очей Награду дать по моему желанью: Пускай теперь исполнит
обещанье». Робер сказал: «Она права во всем: Я рад бы за. добро воздать добром; Но двадцать золотых, вооруженье И лошадь — было все мое именье; А инок некий, блудом возмущен, И это взял, когда я был с Мартон. И со спасительницею своею Сейчас я рассчитаться не сумею». Выносит королева приговор: «Добро вернут; наказан будет вор. И дело может мирно разрешиться Ко благу всех участвующих лиц: Пусть двадцать золотых возьмет
девица По уговору и взамен яиц; Коня дадим почтенной этой даме, Оружье же останется за вами». «Спасибо, — молвит старая, — суду; Но не коня имела я в виду. Не нужно мне Робера достоянье: Лишь сам Робер и есть предмет
желанья. Хочу царить я в сердце у него И чтобы жил он в счастии со мною. Ревнивым сердцем жажду одного: Сегодня ж ночью стать его женою». Услышав сей нежданный монолог, Робер хладеет с головы до ног; Потом он поглядел, набравшись
духу, Внимательно на жуткую старуху — И, в страхе отшатнувшись, еле смог Дрожащею рукой перекреститься И жалобно к судилищу воззвать: «За что посмешищем я должен
стать? Да лучше уж извольте приказать На чертовой мне бабушке
жениться! Старуха бредит, выжив из ума». А та гнусит чувствительно весьма: «О, сколь жестокое пренебреженье! Неверный! Все мужчины таковы. Но хоть я не мила ему, увы, Моя любовь осилит отвращенье: Я им пленилась — и его пленю. Была б душа; и пусть я, без
сомненья, Красу уже недолго сохраню — Зато, не расточась в пустых
порывах, Созрели чувства; знаньем изощрен, Развился ум: ценил же Соломон Разумных женщин выше, чем
красивых. Конечно, я бедна, но что с того? Ведь бедность не бесчестит никого. Иль счастлив брак лишь роскошью
постели? Вы сами, государыня, ужели, Прильнув на пышном ложе к
королю, Сильнее любите, чем я люблю? Пример нам — в Филемоновом
уделе: Любя Бавкиду илюбезен ей, Он век был счастлив в хижине
своей. Лихие скорби, порожденья злата, Под сельским кровом неизвестны
нам; Где нету роскоши, там нет разврата: Мы служим Богу, мы равны царям; Мы — основанье славы государства; Мы доблестных рожаем вам солдат; А разве ваши принцы заселят, Как бедный люд, обширнейшие
царства? Коль материнским счастьем
увенчать Мои надежды небу не угодно, Гимен иные блага может дать: Цветы прекрасны и когда
бесплодны. И буду я до гробовой доски На дереве любви срывать цветки». Старуха, говоря таким манером, Сумела тронуть дамские сердца: Не миновать несчастному венца. Что делать? Слово, данное Робером, Велит и отвращенье превозмочь. А дама пожелала непременно Верхом, в его объятиях, степенно Проследовать в убежище Гимена. И было все исполнено точь-в-точь. И вот с челом, покрытым мрачной
тенью, Обняв супругу, едет наш герой, Стыдясь людей, дрожа от
отвращенья; Он был бы рад спихнуть ее долой Иль утопить — но совладал с собой: Законы рыцарства — не то, что
ныне, — В то время почитались, как святыня. Стремясь его уныние развлечь, Дорогою жена заводит речь Про подвиги былого поколенья: Как Хлодвиг трех союзных королей Во оны дни убил рукой своей И как снискал у Господа прощенье; Как Божий голубь на глазах у ней Для короля Реми принес елей, И было то небесное знаменье, Чтоб принял он помазанье в
крещенье. Она искусно строила рассказ, И ум, и сердце трогая зараз; В нем были и мораль, и остроумье, Которые наводят на раздумье, В сюжет занятный как бы между
строк Включая ненавязчивый урок. И дивны рыцарю рассказы эти: Внимает он, забывши все на свете. То слушает — и к ней его влечет, То глянет на нее — и обомрет. Но вот чета подъехала к лачужке — Жилищу предприимчивой
старушки. За брачный пир усажен был супруг Вкусить стряпни ее немытых рук; Убог был стол: здоровая диета, Как вчуже мудрецы внушают свету. Треногий столик молодой семьи Хромал, подгнивши; в этом же
недуге Потрескивали шаткие скамьи. Потупив очи, кушали супруги. Но старушонка оживить обед Взялась изысканнейшей из бесед: Ее остроты были метки, милы И так уместны, что нетрудно было Принять их за свои. И наш герой Повеселел и был готов порой К ее уродству отнестись терпимо. Но кончен пир. Жена без лишних
слов Препровождает рыцаря в альков. Душа его отчаяньем томима, Любую смерть он рад бы
предпочесть, Но как же быть? Всего превыше
честь. Он слово дал, и зло непоправимо. Не простыни, которые изгрыз, Казалось, легион голодных крыс, Не эта рвань, что прикрывала косо Тюфяк в последней степени износа, Его смущала: это полбеды. Гимена неизбежные труды В ужасном свете перед ним
предстали. Он думал: «Это мыслимо едва ли! Мне в Риме, правда, довелось
слыхать, Что благодать на все дарует силы; Но тут бессильны я и благодать. Жена добра, умна — все это мило, Но в щекотливом случае таком Что делать с добротою и умом?» Так добрый рыцарь сетовал. Но все
же Прилег на край супружеского ложа. И холодность, обидную жене, Он попытался скрыть в притворном
сне. Но, ущипнув притихшего соседа, Старуха молвит: «Спите, милый
друг? Прелестник злой, жестокий мой
супруг, Я ваша: увенчайте же победу. Стыдливости несмелые мольбы Умолкли, перед чувствами слабы: Пожните эти нежные трофеи! Ах, скольким мукам Ты обрек,
Господь, С невинностию спорящую плоть! Я обмираю, таю, пламенею! Не в силах я соблазн преодолеть: Приди, я стражду, не могу терпеть! Смотри, ты клялся: с совестью не
балуй!» Отважный наш Робер был добрый
малый, И набожный, и честный: потому Старуху жалко сделалось ему. «Мадам, — он молвил, — я бы счел
за счастье На вашу страсть ответить равной
страстью, Но я не в силах». Старая в ответ: «Кто молод и благого полон рвенья, Тому задач невыполнимых нет, Была бы воля, доблесть и уменье. А при дворе какую славу вам Стяжает подвиг этакий у дам! Так в чем же вашей хладности
причина? Противен запах вам или морщины? Герою ли теряться! В чем вопрос? Глаза закройте и заткните нос». Мессир Робер, неравнодушный к
славе, Почел за долг, сомнения оставя, Победу одержать любой ценой: Он принял вызов и готов на бой. Зажмурился Робер, призвавши Бога И молодость свою себе в подмогу — Иволя одолела естество. «Довольно, — дама ласково
сказала. — Я вижу, что добилась своего. Мое над вами полно торжество — Я только этой власти и желала. Смотрите, сын мой, я была права: Жена и вправду в доме голова. Признайте же законом, милый
витязь, Мою опеку с нынешнего дня. Велю вам для начала —
подчинитесь! — Открыть глаза и глянуть на меня». Робер глядит: в каких-то
незнакомых И освещенных с пышностью
большой, Занявших место хижины хоромах Под пологом с жемчужной
бахромой Богиня возлежит или принцесса: Что живопись Ванло иль Апеллеса, Лемуан, Пигаль, сам Фидий,
наконец! — Пред ней и кисть бессильна, и резец. Казалось ослепленному Роберу, Что, в томной неге разметав власы, Ему сама влюбленная Венера Явила сладострастные красы. «И я, и замок — ваши по условью,
— Прекрасные уста произнесли, — Вы безобразьем не пренебрегли, И красота венчает вас любовью». Конечно, вам не терпится узнать, Какая дама рыцаря сумела Прибрать к рукам, а после
обласкать? Так то была волшебница Ургела. В беде французских рыцарей она Не раз спасала в оны времена. Блаженный век, что не смущался
чудом! Век добрых бесов, фей и домовых, Друживших запросто с крещеным
людом! Они давали пищу пересудам Под древним кровом замков
родовых. У очага, в одном семейном круге Родители с детьми, соседи, слуги Заслушивались, если за ночлег Про духов врал прохожий человек. Теперь в загоне демоны и феи; В умах живут лишь здравые идеи, А милые фантазии мертвы; Одна рассудочность уныло чтится; Все гонятся за истиной, увы! Ах, есть, поверьте, толк и в
небылице.
Свежие комментарии