По данным Минпросвещения России в стране с каждым годом сокращается количество детей, у которых нет родителей. Во многом это происходит благодаря людям, которые не боятся брать в свою семью воспитанников детских домов. «Большая деревня» выяснила, как это происходит: что самое сложное в процессе усыновления и оформления опеки, существует ли у ребенка «медовый месяц» после переезда и надо ли скрывать от него, что он приемный.
Елена Королёва
36 лет
Семь лет назад, после окончания университета, я встретила своего спутника жизни — Антона. Наши отношения до сих пор не оформлены официально, но это не мешает нам считать себя настоящей семьей. Так вышло, что из-за проблем со здоровьем у меня не получалось родить своих детей. Мы с Антоном предприняли три попытки ЭКО — и поскольку наш брак не зарегистрирован, все они были платными. Достигнув рубежа в полмиллиона, мы впали в отчаянье и оба поняли, что хватит. После очередной процедуры Антон сказал: «Давай запишемся в школу приемных родителей?». Я никогда не вела с ним побудительных бесед — это было его собственное желание, но оно полностью совпало с моим.
В школу нас направили через органы опеки. Занятия были бесплатными и проходили один раз в неделю в течение трех месяцев, но в довольно странное время — с 17-00 до 20-00: то есть, чтобы приходить вовремя, нам каждую неделю приходилось отпрашиваться с работы. В группе было 15 человек — среди них несколько одиноких женщин и даже бабушка, которая хотела взять под опеку собственную внучку.
На первых уроках все педагоги открытым текстом говорили: «Не берите ребенка, вам это не надо!» — и расписывали множество трудностей, с которыми нам предстоит столкнуться. Казалось бы, что за жесть? Но я довольно быстро поняла, что такой подход нужен, чтобы уже на начальном этапе отсеять людей, которые сомневаются в своем выборе. Мы не сомневались.
Параллельно с обучением в школе мы собирали документы: справки об отсутствии судимости, заключения от нарколога, психолога и тому подобное. Это был трудный период в моей жизни, с бесконечными очередями и переоформлением бумажек по нескольку раз. В итоге процесс подготовки занял около четырех месяцев.
Многие приемные родители приезжают в детский дом с четким желанием взять исключительно голубоглазого мальчика или дочку профессора и балерины. У нас же не было никакого представления, каким будет наш ребенок, — разве что Антон хотел малыша, а я была готова присмотреться и к ребятам постарше. Мы даже не исключали, что в нашей семье появится, например, маленький китайчонок. В итоге в анкете по усыновлению я указала только два требования: возраст от нуля до пяти лет и группа здоровья не хуже третьей — то есть без тяжелых заболеваний. Это давало широкое поле выбора, потому что все хотели детей до года с первой-второй группой здоровья. Правда, нам даже не пришлось выбирать.
После того, как мы собрали документы, в опеке сказали, что наша очередь — 176. Она доползала до нас ровно через год. За это время мы доделали ремонт, разобрались с работой — в общем, у нас был своеобразный период беременности. Около раза в месяц я напоминала о себе, и когда в очередной раз приехала в опеку, сотрудница, которая занималась моими документами, предложила познакомиться с мальчиком — и показала анкету нашего будущего сына Стаса. Мне просто повезло, что я оказалась в нужное время в нужном месте.
Многие приемные родители приезжают в детский дом с четким желанием взять исключительно голубоглазого мальчика или дочку профессора и балерины
Я сразу же позвонила Антону, и уже через пару дней мы приехали в дом малютки. Стасу тогда было 10 месяцев. Он сидел на руках у воспитательницы, которая вынесла его на встречу, был запуганным и плаксивым. На тот момент от мальчика уже отказалось несколько кандидатов — по каким-то причинам он им не приглянулся. Нам в первый раз тоже немного поплохело, когда врач зачитывал список непонятных заболеваний, но нас сразу успокоили, сказав, что многие из них уйдут с возрастом. Выглядел малыш тоже не ахти: какой-то нестриженый, взъерошенный, в комбинезоне на четыре размера больше и в босоножках с бабочками. Но нам с Антоном он показался таким смешным и беззащитным, что мы сразу поняли: это наш мальчик. Нет, речь не про любовь с первого взгляда, просто что-то внутри подсказывало, что нужно брать именно его.
Потом мы регулярно навещали Стаса в доме малютки и одновременно ходили в суд, чтобы выиграть дело по усыновлению (усыновление производится судом — прим. ред.). Ребенок относился к нам как к еще одним «людям из системы», которые гуляют и играют с ним. Из-за постоянного переноса судебных заседаний забрать его домой получилось только через три месяца после знакомства.
Наши родственники до последнего не знали об этом решении. Родители Антона живут в Екатеринбурге, поэтому до появления внука дома они вообще ни о чем не догадывались. Мои мама и папа были в курсе, что мы пошли в школу приемных родителей, но про Стаса тоже узнали только за три дня до того, как он стал жить с нами. Все наши близкие очень обрадовались — и самому факту «бабушкинства» и «дедушкинства», и тому, какой выбор мы сделали.
Друзья тоже восприняли новость положительно. В один вечер мы пригласили всех в гости и объявили, что у нас будет мальчик — правда, ему уже год. Никто нам не сказал «Вы что, с ума сошли?», и ни у кого не было написано на лице «Они явно не в себе». Мы с Антоном вздохнули с облегчением и окончательно поняли, что делаем все правильно. Конечно, сразу нашлось невероятное количество советчиков. Некоторые умудрялись говорить: «Гены, конечно, плохие, но ничего — вы-то воспитаете как надо!». В первое время это раздражало, но потом я просто перестала обращать внимание.
Стас впервые видел примерно все: голубя, буханку хлеба, кухонные принадлежности
Начало первой недели с сыном я совсем не помню, потому что прямо в день усыновления мы всей семьей заболели ангиной. Зато когда мы выздоровели, мне все показалось легким: менять памперсы — не вопрос, перемыть полы и окна — запросто.
Поначалу Стас не отходил от меня ни на шаг — и не от большой любви, а просто потому, что в один момент потерял всех взрослых, которые раньше были рядом. Кроме того, он находился в постоянном шоке от количества новой информации, потому что впервые видел примерно все: голубя, буханку хлеба, кухонные принадлежности. Признаки привыкания появились лишь спустя пару месяцев с момента переезда: сон стал спокойнее, малыш стал называть нас «мама» и «папа». Тогда наконец отпали последние сомнения, что он может не прижиться в новом доме.
Сыну приходилось адаптироваться ко всему тому, что для его ровесников было обычным делом. Например, Стаса очень пугали сильные порывы ветра или большие деревья. Я, как могла, объясняла, что это нормальные явления, что они его не обидят: мы вместе ловили листочки, которые срывались с деревьев, разглядывали их — и со временем страх сходил на нет. Но я не могла предсказать, что испугает его в следующий раз: стул, диван, холодильник?
От детского дома у Стаса остались хорошие привычки — например, соблюдение режима. Он спит и ест четко по часам, и это невероятно удобно. Еще наш малыш привык самостоятельно готовиться ко сну — и вот это меня немного печалит. Иногда так хочется вместе поваляться в кровати перед сном, но сын тщательно оберегает свое личное пространство. Только этим летом — спустя год с момента усыновления — он начал приходить к нам с Антоном, чтобы немного пообниматься. Мы были счастливы.
Мы не собираемся скрывать то, что Стас приемный, потому что утаить это просто нереально: люди сплошь и рядом готовы выдать эту «секретную» информацию просто и не задумываясь. Например, врачи на весь коридор больницы кричали: «А, он у вас усыновленный!», — возможно, не со зла, а наоборот, от радости, но точно не заботясь о последствиях. Или в ЗАГСе, когда мы ставили Стаса на учет, нам выдали справку, где фамилия, имя, отчество биологической матери были зачеркнуты, а мои вписаны. Я попросила переписать все на чистый бланк или хотя бы замазать старые данные корректором.
Так или иначе, тема усыновления в нашей семье не считается запретной: мы не боимся разговаривать об этом в присутствии сына и не увиливаем от вопросов, которые задает он сам — например, где и когда были сделаны ранние фотографии из его детского альбома. Тот период у нас называется «когда ты жил в домике». Когда Стас станет постарше, он узнает от нас и о своей родной матери — конечно, если захочет этого.
Самой мне никогда не было интересно с ней познакомиться, хотя у меня есть все данные, позволяющие это сделать. Я считаю ее слабой, запутавшейся женщиной: она родила Стаса в одиночестве и оказалась просто не готова к воспитанию. В первые месяцы после рождения она навещала ребенка, а потом перестала и подписала отказ. Я никогда не вникала в ее логику и до сих пор убеждена, что оставлять детей в детском доме — это не норма. Но с другой стороны я ей очень благодарна за то, что наш мальчик родился здоровым, и за то, что она не оставила его где-то под забором. Сейчас я надеюсь, что она ничего не знает о судьбе сына, потому что, если честно, мне не хотелось бы нежной дружбы с этим человеком.
Кстати о дружбе: многие говорят, что дети из детского дома не умеют дружить, но, к счастью, это не так. Да, поначалу наш ребенок действительно не горел желанием знакомиться с другими детьми — но только потому, что у него и так было слишком много новой информации. Этой весной Стас постепенно начал общаться с ребятами из нашего двора, а теперь по полдня ходит в детский сад — и время от времени рассказывает про мальчишек, с которыми играет в группе. Я перестала волноваться: с коммуникацией у него все нормально.
Вообще весь процесс усыновления я очень переживала и боялась разных трудностей — а потом поняла, что так и должно быть. И тем, кто берет ребенка из детского дома, стоит осознать, что бояться — это нормально. Нужно просто хотеть, быть уверенным, что в тебе есть запал, интерес, желание, — и тогда все точно получится. Я кайфую от того, что люблю своего сына, и это дает мне силы справляться с любыми проблемами. Я знаю, что все зависит от нас троих: от меня, Антона и нашего малыша.
Антон Рубин
37 лет
В 2008 году я параллельно с работой стал занимался волонтерством: вместе с региональной общественной организацией «Домик детства» приезжал в детские дома. Мы привозили малышам памперсы и другие средства гигиены, а для ребят постарше проводили игры и мастер-классы. Каждый раз находились дети, которые не стеснялись спрашивать: «Возьмешь меня к себе?». В такие моменты хотелось их всех погрузить в автобус и забрать домой. Этот эмоциональный порыв появился после первой же поездки, но умом я никогда не рассматривал подобный вариант как возможный. На тот момент у меня не было ни жилья, которое бы устроило органы опеки, ни достаточных финансов.
Но в 2012 году эмоции все-таки победили разум: я встретил в детском доме трех братьев, а позже узнал, что в доме ребенка у них есть еще и сестра. Дети были со сложным прошлым: их дедушка убил бабушку, мама пила, а папа бил их и сидел за это. Несмотря ни на что, ребята его любили — даже сильнее, чем мать, с которой практически не общались. Они считали, что если их кто-то заберет к себе, пока папа отбывает срок, это будет предательством. Сам он тоже не обрадовался, узнав, что у детей появился потенциальный опекун: мне звонили из мест заключения и предупреждали, чтобы я больше не появлялся в детском доме.
Тем не менее, мы встречались каждую неделю и постепенно стали друзьями. Я не пытался заменить ребятам отца, скорее, пытался играть роль старшего брата. В 2016 году их отец погиб, и это в определенном смысле развязало нам руки: мы поняли, что можем стать одной семьей.
Я выбрал оформление опеки, потому что не видел смысла в усыновлении. Как по мне, оно подходит только для маленьких детей, от которых приемные родители пытаются скрыть их прошлое. Опека же позволяет забрать ребенка в семью, но при этом сохраняет для него все положенные государством льготы и квартиры — зачем от них отказываться?
О своем желании стать опекуном я не говорил никому, кроме мамы. Она крутила пальцем у виска и спрашивала: «Ты вообще нормальный?». Дело было не в конкретных детях — мы приезжали к ним вместе, они ей нравились, — просто она боялась, что мне будет тяжело, ведь ей было трудно растить даже меня одного. Я убеждал маму, что я справлюсь, и в итоге она доверилась мне.
О своем желании стать опекуном я не говорил никому, кроме мамы. Она крутила пальцем у виска и спрашивала: «Ты вообще нормальный?»
Процесс оформления опеки начался с поисков жилья. Частный дом, где я тогда жил, был комфортным, но не подходил по формальным основаниям: нужно было найти помещение с тремя раздельными комнатами — для мальчиков, для девочки и для меня. Учитывая, что у бюджет у меня был ограничен, это оказалось не так просто. Трехкомнатных квартир сдается полно, но хозяева первых семи не захотели сотрудничать. По правилам собственник жилья должен прийти в опеку и написать согласие на проживание в его квартире семьи с приемными детьми. Узнав об этом арендодатели сразу сливались: слишком много мороки. Так список подходящих квартир на «Авито» быстро сократился до нуля. В итоге риелтор предложила нам последний вариант, которого не было в интернете: собственница помещения сдавала его только знакомым. Мы договорились встретиться и в итоге пришли к соглашению. Как я узнал позже, хозяйка нашей будущей квартиры промониторила все мои социальные сети, позвонила общим знакомым, поняла, что я не мошенник, и только после этого позволила остаться у нее.
Когда квартира была найдена, я начал собирать документы. Там было все: медицинские выписки, справка об отсутствии судимости, заключение от школы приемных родителей. Правовую сторону оформления опеки я хорошо знал, потому что регулярно помогал с этим другим приемным семьям.
Я не готовился к переезду, и как только нашел жилье и получил разрешение, сразу забрал детей — это случилось год назад. У них практически не было своих вещей, а те, что достались от детского дома, были непрезентабельными, поэтому первым делом я купил им новую одежду.
Поначалу для ребят было много нового — от названий некоторых фруктов, которых они не видели в детском доме, до походов в гости к моим друзьям. Они не понимали, зачем идти к кому-то домой, если можно просто позвонить.
Мне кажется, что у всех приемных детей перед периодом адаптации идет так называемый «медовый месяц», когда они радуются, что попали в семью, и ведут себя просто идеально. У нас он растянулся на два месяца: ребята со всех ног бежали мне помогать, наводили порядок, встречали меня с работы горячим ужином. А потом выяснилось, что постоянно жить в таком ритме они не могут, — и начались нормальные дети, с которых сняли фантик и бантик. Появились вопросы «зачем вообще мыть посуду, если завтра ее опять пачкать?» и заявления, что «в детском доме было лучше, потому что там не надо было убираться».
Постепенно мы пришли к договоренностям, распределили обязанности и наладили быт. Теперь каждый сам моет за собой посуду, складывает вещи и наводит порядок в своей комнате, а уборку в коридоре, в ванной, на балконе и на кухне мы делим между собой. Я готовлю, иногда мне помогает Лешка.
В первое время мне было трудно всех прокормить — причем не только финансово, но и физически: я практически не отходил от плиты. С расходами тоже было непросто: нужно было купить двухъярусную кровать, матрасы, коньки, ролики, оплачивать секции, репетиторов, логопедов, психологов. Но благодаря такому опыту, я научился лучше распределять время и бюджет, выстроил графики посещения внеурочных занятий и прокачал свой скилл в логистике.
Младшие дети сразу после переезда стали называть меня папой, а старшие так и продолжили Антоном. Это связано с их отношением к отцу: Саша с Антоном его не помнят, а вот Леша и Игорь преданы ему до сих пор. При этом мою маму все четверо называют бабушкой.
Иногда у старших мальчишек проскакивают воспоминания из родной семьи. Когда младшие начинают себя плохо вести, они говорят: «Эх, папаша бы вам задал!». Но в целом все четверо редко вспоминают о прошлой жизни. Их мать даже предъявляет мне претензии, что я якобы препятствую ее общению с детьми. На деле же у всех есть ее номер, и при желании каждый может с ней связаться, но никто этого не делает.
Я до сих пор удивляюсь, насколько мои дети разные. Десятилетняя Сашка очень добрая и ласковая. Первое время она боялась, что вернется в детский дом, и даже во время готовки держала меня за руку. Зато когда немного освоилась, сразу всем в школе рассказала, что она из детского дома. Антон в свои 12 невероятно умный и интеллектуально развитый. Лешке 17 лет, и он интроверт, который не понимает, почему по земле ходят какие-то люди кроме него. Не знаю, связано ли это с его прошлым. А Игорю исполнилось 18, и он тоже был бы очень умным, если бы не был таким ленивым. Зато от девчонок отбоя нет.
С появлением детей моя жизнь круто изменилась. Мне кажется, я очень сильно постарел за этот год, ведь приходилось много нервничать. Но как бы ни было сложно, я ни разу не пожалел о принятом решении. Да, у нас было все — и конфликты, и раздражение, и гордость, и радость, — и это только начало.
Елена Муромова
44 года
Мы с мужем поженились сразу после школьного выпускного, потом вместе учились в медицинском университете. Мы оба из полных семей, только у Димы есть младший брат, а я росла одна в окружении кучи любящих родственников. Вероятно, из-за этого во мне прослеживалась капля эгоизма. Например, однажды, когда мне было лет пять, я с мамой лежала в больнице, а в соседней палате находились две девочки из детского дома. Мама заметила, что у них не было обуви и предложила мне отдать свои тапочки. Я наотрез отказалась — и потом многие годы со стыдом вспоминала ту ситуацию и вынашивала в себе мысль о том, что мне хочется помочь тем, кто в этом нуждается.
Я не думала, что у меня будет много детей, да и с мужем мы заранее не планировали пятерых или шестерых — просто, когда один ребенок вырастал, нам начинало не хватать малыша в доме — и мы задумывались о следующей беременности. Наша первая дочка Даша родилась 22 года назад. Через пять лет появился Степа — спокойный, пунктуальный и педантичный парень, а вот его брат Федор оказался полной противоположностью старшим детям: он активный, в своем роде авантюрный, но тем не менее, самый заботливый и внимательный член нашей семьи. Четвертый ребенок, Артемий, уникальный парень: умный, рассудительный, справедливый. Федор с Артемием неразлучные друзья, но в то же время частые партнеры по дракам. Самая младшая родная дочка, Настя, — уменьшенная копия Даши. Она была очень долгожданной: мы всегда хотели как-то уравновесить наших мальчишек.
Впервые о приемном ребенке заговорил Дима после рождения третьего сына. Спросил, как я отношусь к такой перспективе, я ответила, что можно подумать, — и несколько лет мы не возвращались к этой теме. Подняли ее снова, только когда Настя немного подросла, и нам в очередной раз захотелось, чтобы в доме появился малыш.
Мы начали ходить в школу приемных родителей — и столкнулись с непониманием. Люди из системы никак не могли взять в толк, зачем семье, в которой пятеро детей, еще один приемный ребенок. В целом, оказалось, что у большинства сотрудников, которые нас консультировали, опыт воспитания детей был не положительным, как мы предполагали, а негативным, либо вовсе отсутствовал. О чем вообще можно говорить с людьми, которые ни разу не были в детском доме, но которые пытаются научить многодетных родителей, как правильно обращаться с ребенком?
Заявление на опеку я переписывала несколько раз: сначала мы думали, что готовы на одного ребенка, потом решили, что можем взять двоих или даже троих, если это будут родные братья-сестры. Постепенно пришли к мысли, что и патологии нам не страшны: во-первых, помогать важнее тем, кто в этом действительно нуждается, а во-вторых, мы как врачи знаем, что диагноз бывает и ложным. Кроме того, после общения с представителями органов опеки мы поняли, что очередь за здоровыми детьми тянется по несколько лет, а нам не хотелось стоять за ребенком, как за дефицитным товаром.
Полину мы не выбирали — нам ее предложили органы опеки. Мне позвонили и сказали, что есть шестилетняя неговорящая девочка с аутизмом. Меня не столько напугал диагноз, сколько возраст ребенка, ведь мы с мужем хотели малыша. Я отказалась и уже собиралась повесить трубку, когда женщина на том конце провода вздохнула: «Жаль, ее никто больше не возьмет». У меня появились сомнения, и через несколько минут я перезвонила и попросила прислать фотографию. Девочка была симпатичная, но какая-то неестественная, зашуганная. Я предложила мужу посмотреть ее анкету. Он ни секунды не размышлял, сразу поддержал идею.
Мы чувствовали, что если не заберем Полину из детского дома, то ей светит только дом инвалидов. Когда приехали знакомиться, увидели страшную картину: перед нами был ребенок, которого нужно было срочно лечить. Девочка была на психотропных препаратах, в памперсе, с вырванными волосами и круглой спиной. Единственное, что она делала с удовольствием — это сидела и тихонько рисовала: старалась быть незаметной, не хотела кому-то помешать.
Сначала мы взяли Полину на гостевой режим, при котором ребенка отдают потенциальным родителям на выходные. К вечеру первого дня она уже назвала Диму папой. Мы поняли, что уже не можем вернуть ее в детский дом, и стали быстро оформлять документы на опеку.
Позже мы узнали, что про отца девочки ничего не известно, а мать злоупотребляла алкоголем и уже была лишена родительских прав в отношении Полининой старшей сестры, которую в девять месяцев забрали с многочисленными переломами ребер. Самое страшное в этой истории — человеческое равнодушие работников опеки: никто из них даже не задумался, как живет второй ребенок с такой мамой.
Полину в октябре 2018 года нашли ночью на улице: ее заметили прохожие и вызвали полицию, после чего девочку отправили в интернат. Скорее всего, мать избивала и ее. Мы быстро поняли, что поставленные диагнозы неверны: никакого аутизма у ребенка не было, а наблюдалась глубокая задержка развития из-за тех условий, в которых он находился до детского дома.
После первой недели проживания дома Полина стала чувствовать себя лучше: научилась самостоятельно ходить в туалет, умываться, кушать. Сейчас она умеет заправлять постель, переодеваться, немного разговаривать, а еще читает по слогам и хорошо рисует. Пару месяцев назад Полина начала заниматься с дефектологом и ходить на развиваюшие музыкальные занятия.
У нас с Полиной не было любви с первого взгляда — я вообще считаю, что нельзя полюбить человека, которого только что узнал
Лучшая реабилитация для Полины была в том, чтобы просто поместить ее в нормальные для жизни условия. С самого начала мы относились к ней не как к особенному, а как к совершенно обычному ребенку: ставили те же требования, что и для остальных детей в нашей семье.
У нас с Полиной не было любви с первого взгляда — я вообще считаю, что нельзя полюбить человека, которого только что узнал. И никакого «медового месяца», как это бывает у приемных родителей и их детей. Только через полгода мы начали воспринимать девочку как родную младшую дочь.
На ее появление болезненно отреагировала только наша старшая дочь Даша: она только переехала в Москву, и для нее было важно сохранить стабильность хотя бы в семье. Настя первое время ревновала нас к Полине, но это быстро прошло. Остальные дети отнеслись спокойно и с пониманием.
От Полины никто не скрывает, что она приемный ребенок. В нашей семье изначально существует договоренность — никаких тайн друг от друга быть не должно. Возможно, девочка пока не до конца понимает, что у нее была другая семья, но когда она подрастет, мы не будем стирать эту главу ее жизни. Мы объясним, где и как она жила, и расскажем о ее матери. Но вот встречаться они не будут. Я считаю, что такие женщины приравниваются к преступникам. Ярость — вот что я чувствую к людям, которые шесть лет издевались над ребенком.
Воспитав пятерых детей, мы с мужем настолько привыкли к бытовым проблемам, что нам уже ничего не страшно. Мы считаем, что самое главное — это наши с ним отношения: если они нормальные, то у всех все будет хорошо. Даже если у нас будет еще пятеро детей, ничего не поменяется, пока мы любим и уважаем друг друга.
Свежие комментарии