Кино не для всех

Меня зовут Сергей. По утрам просыпаюсь в остывшем доме. Разжигаю камин газовой горелкой, варю в турке крепкий кофе, мажу маслом ломоть бородинского хлеба и медленно завтракаю. Потом надеваю тёплую камуфляжную куртку, кладу во внутренний карман пистолет-«травмат». Ещё беру бинокль, литровый термос с горячим чаем и иду на Фиолент.

Сергей – мой давний приятель-читатель, в прошлом севастополец, а ныне петербуржец, сохранивший на Фиоленте отцовскую дачу – домик из бутового камня, где из удобств только холодный водопровод, канализация-«септик» и камин.
На камине у Сергея всегда лежат две книги – «Американские каникулы» Эдуарда Лимонова и «Город, которого нет» Владимира Гуда. То есть моя.
Из обеих «бестселлеров» густо торчат закладки. Ещё в книжной компании – пара книг Андрея Богомолова.

Приезжаю я на Фиолент чаще в холодное время года. Приезжаю лечить питерскую сезонную депрессию, а поначалу впадаю в ещё большую. Но странное дело – после подобного отдыха в Петербурге меня отпускает. Очевидно, и вправду клин выбивается клином.

Вживую с Сергеем мы видимся, только когда подписываю ему очередную книжку. Да и знаю о нём немного: лишь то, что он отставной военный, развёлся с женой, преподаёт в университете, но подумывает всё бросить, продать квартиру и вернуться в Севастополь.

Каждое утро хожу к морю. Пистолет – прежде всего от бродячих собак, которые стаями рыскают по садоводству и побережью.
Зимний Фиолент – антимир, полный антипод летнему, с его лазурным штилевым морем, нагими купальщицами, влюблёнными парочками в многочисленных прохладных гротах, весёлыми компаниями нудистов и кришнаитов.
За улочкой начинается сосняк, в котором по осени всегда можно набрать маслят. Потом – дача убиенного в 90-х авторитета, и вот они, легендарные оранжевые обрывы, где сверху леденящий сквозняк, а внизу вскипают в камнях буруны свинцовых неприветливых волн.
Рискуя потерять равновесие, подолгу стою на самом краешке. Вровень со мной вдали над морем курсируют боевые патрульные вертолёты, напоминая о том, что идёт война.
Ухожу от оранжевых обрывов, основательно продрогнув, уже в ранних сумерках. Термос с чаем приходится очень кстати.

На дачу убиенного Папы – так звали знаменитого крымского авторитета – меня свозил в 90-е приятель Гоша Зверев. Над воротами в ту пору красовался плакат с надписью «СТОЙ! ЗДЕСЬ ЛОМАЮТ ПОЗВОНОЧНИКИ».
За воротами – никаких архитектурных изысков, несколько сообщающихся бетонных бункеров, вертолётная площадка, бассейн с осетрами, которых периодически забивали к ужину.
Однажды девочка-стриптизёрша, сглатывая слёзы, рассказала, как их привезли в бункер развлечь важных гостей. И всё поначалу было чинно – музыка, угощения, аплодисменты. По окончании девочкам подарили цветы и конверты с деньгами. Потом Папа с гостями уехал, а в зал ввалились повара, официанты, охранники – стали пить, жрать и изнасиловали девчонок, забрали даже деньги и цветы.
При Папе на Фиоленте был порядок, но отдыхающие старались обходить дачу авторитета стороной.
Говорят, нынче под дачей вроде бы треснула или разошлась скала, и обитель Папы вот-вот провалится в преисподнюю.

Здесь рано темнеет, но успеваю и наколоть дров, протопить камин, и сварить картошки в солдатском котелке. Ужинаю присоленной картошкой с говяжьей тушёнкой (или салом) ну и, конечно, водкой.
Картошку, водку, домашние соленья покупаю тут же, на Фиоленте. Мешок картошки взял у мужика, торгующего овощами прямо с покоцанного «гелендвагена». Сам привозит, сам взвешивает, сам продаёт. Мужик рассказал, что в прошлом он донецкий депутат, но уехал из Донбасса в четырнадцатом году и прижился здесь, «на обрывах».
Водку беру в маленьком круглосуточном магазинчике на Фиолентовском шоссе, здесь же гостевой дом, функционирующий зимой как почасовой отель для влюблённых.
Возле отеля всегда несколько иномарок – мужики привозят сюда из города девиц и «шпилят» их в нетопленных номерах.
На обратном пути всегда беру кило сосисок. Иду по тёмной улице, несколько штук отдаю по пути огромному псу, который здесь типа вожак.

Фиолент я любовно называю «моими оранжевыми обрывами» или «моим раем на земле». Однажды летом глянул вниз за изумрудное море, и с тех пор для меня навсегда перестали существовать общественные пляжи.
В моём раю, как на войне, день идёт за три, и обычный август становится равен астрономическому лету. Здесь может враз осыпаться горная тропа, обломиться известковый выступ скалы, оторваться на крутом склоне «надёжный» кустик, за который доверчиво ухватилась рука…
И камень, сорвавшийся с обрыва, может стать роковым, и створка мидии, приросшая к подводной скале, вдруг становится бритвой для тела скользящего в глубину ныряльщика.
В моём раю осенняя молния может ударить из тучи, проплывающей в ночи на расстоянии вытянутой руки, но здесь же поутру вновь открывается рай, где море сливается с небом, и белым мелком в абсолютной синеве скользит в сторону Ялты пассажирский теплоход.
В моём раю можно смотреть на орлов снизу, лёжа на разогретых солнцем каменных глыбах у самой воды, а можно смотреть на них сверху, если осторожно подползти к самому краю пропасти и глянуть вниз.
В моём раю небезопасно, но каждый год, когда наступает осень, я снова и снова приезжаю на Фиолент.

И опускаются на Фиолент ранние зимние сумерки, и гаснут окна в соседских дачках, где квартирует хороший и разный люд со всей России, в том числе из Донбасса, и лают в темноте собаки, и ветер завывает в кронах крымских сосен, ивовых и фисташковых деревьев, в туях и кипарисах.
А я в сполохах камина медленно, по напёрстку, пью водку и читаю Лимонова, потом Гуда… А потом снова Лимонова. И снова Гуда. А потом слышу, как в далёком городе начинают выть сирены и работает ПВО… Здесь редкую ночь не отключают свет и не трудится ПВО, и я, как все местные, постепенно к этому привыкаю. Зато есть картошка, и тушёнка, и сало, и водка, и соленья, купленные на Фиолентовском шоссе под неизменные старушечьи прибаутки.

На чём я остановился? Впервые увидав Фиолент, я захотел оттолкнуться от края стометрового обрыва и полететь над пронзительно синим морем, пронзая пространство и время, над кострами древних тавров, коварно завлекающих на берег мореплавателей, над языческим храмом, где жрица Ифигения резала глотки мужчинам на жертвенном алтаре, над античными триремами, над скалами, в которых обратились мифологические греческие герои Орест и Пилад.
«Тигровый мыс!» – восхищённо восклицали греки, обозревая с моря подсвеченные закатом скалы из оранжевого известняка с вкраплением чёрных вулканических пород.
Ночуя под скалами Фиолента, я видел, как ветви ивовых и фисташковых деревьев преображаются то в перья на шлемах римских легионеров, то в тени революционных матросов, рыскающих под скалами в поисках уцелевших белых офицеров, то в силуэты последних защитников Севастополя в июле 1942 года… Всё это можно не просто увидеть – в это можно реально попасть, провалившись во внезапно возникшую дыру во времени. Для меня Фиолент ещё и «обратная сторона Луны».

В такие вечера безумно хочется девку – молодую, загорелую, сильную, такую, как в фиолентовских рассказах Гуда. Но зимой под ледяными обрывами и в зловещих лабиринтах садоводства красивые и загорелые не водятся. Встретил страшную бабу возле гастронома. Баба стрельнула у меня сигарету, откровенно намекнула, что за водку с ночлегом способна на всё. Бр-р-р!.. И ложе у меня на даче не для любви – трофейная кровать из немецкого госпиталя, брошенного фашистами в мае 44-го года. Кровать раздобыл и установил в домике ещё мой отец, а у меня рука не поднимается вынести, выбросить… Даже с молодой девкой – каково делать это на односпальной кровати восьмидесятилетней давности? Выпить обоим много водки? Или должна быть безумная страсть, чтобы кровать не имела значения?
Ворочаюсь, созерцая на полу дрожащие отражения садовых деревьев, слушая ревматический скрип кипарисов. Даже сквозь стеклопакет слышно, как по всему участку в траве шуршат ежи, которых развелось здесь великое множество. Слава богу! Там, где ежи, нет ни мышей, ни крыс, ни змей.
А за красивой девкой надо двигаться отсюда в город, но ни одна из них не поедет тёмной зимней ночью в садоводство с незнакомым мужиком.
Раз в неделю на соседнем участке топят баню. Приезжает из города хозяйка – коренастая бабёнка лет пятидесяти. Привозит подружек, пьют вино, парятся и с визгом бегают по участку.
«Эй, мужичок! – кричит одна из подружаек. – Выходи, подлый трус! Ужо мы тебя отпарим!»
И тогда хозяйка разъясняет им, что этот приезжий – питерский, треснутый на всю голову, приезжает всегда без бабы и неделями сидит на даче один… И они ржут, что в Питере все мужики треснутые или импотенты.
Засыпаю, глядя на темнеющие угли камина и мятущиеся по полу отражения ветвей. Где-то рядом снова работает ПВО.
Под подушкой «травмат» и ещё немецкий трофейный штык-«свинокол» (отец нашёл на Фиоленте), но штык я за пределы дачи не выношу.

Навсегда запомнил ночёвку на Фиоленте с красивой купальщицей у костра, с завыванием ветра и шорохами мятущейся листвы под оранжевыми обрывами. В ту ночь нас познакомила, породнила и заперла под скалами непогода.
Сначала прямо с обрыва свалилась вниз огромная лиловая туча. Потом хлынул дождь с грозой, и узкие глинистые тропинки, ведущие вверх, мгновенно стали непроходимыми. Переждав ливень, мы проголодались и, раздевшись, стали нырять в темноте, отрывая от подводных скал мидии.
Удивительное дело – осенней ночью под водой гораздо светлее, чем наверху. Миллиарды искрящихся брызг (это возможно лишь осенью, когда флюоресцирует в ночи микропланктон) окутывали наши тела, и я восхищённо любовался светящейся нагой подругой по несчастью.
А потом в соседнем гроте, как в таёжном охотничьем домике, обнаружились и спички, и дрова, и даже жестяной лист! Уютно потрескивал огонь, и мидии с шипением раскрывались на раскалённой жестянке… И катастрофа превратилась в счастье!
…Веками Фиолент не устаёт собирать свою смертельную жатву. Вот девушка, взобравшись наверх, решила сделать селфи на краю обрыва, а коварный морской ветер сорвал с её головы шляпку. Пытаясь поймать головной убор, красотка неуклюже взмахнула рукой, оступилась, и тяжёлый рюкзак увлек её вниз.
Вот близорукий мальчик, приехавший в Севастополь на международный шахматный турнир. Оказавшись на Фиоленте, оступился и ухватился рукой за «живой» камень. «Живыми» альпинисты называют куски породы, которые уже отделились от скалы и держатся только на честном слове.
Вот оборвался канат, из тех, по которым часто спускаются в уединённые места влюблённые пары. И очередные Ромео с Джульеттой вместе с палаткой и рюкзаками улетели вниз.
А вот и Котик… Наша милая подружка Катя из начала двухтысячных. Это ж надо – родиться в Севастополе, дожить до восемнадцати лет и не знать, что рядом есть такие красоты!
Котик не знала. Это мы влюбили девчонку в Фиолент, а спустя десять лет Катя приехала сюда одна, запарковала на обочине шоссе машину, прошла к морю… На самом краю стометрового обрыва она неторопливо выпила шампанского из горлышка, глядя вдаль на штилевое сентябрьское великолепие. Со стороны могло показаться – девушка любуется, наслаждается, кайфует…
Но девушка прощалась. Поставив на скалу опустевшую бутылку, она достала из сумочки смартфон и послала мужу сообщение: «Позаботься о сыне. А я полетела».
Потом разделась, неторопливо, аккуратно складывая у ног туфельки, джинсы, блузку, бюстгальтер и трусики… Сверху положила сумочку с телефоном. Сделала глубокий вдох и…
Нашли её под оранжевыми обрывами Фиолента сутки спустя.

А всё же я перееду сюда жить! Только сначала капитально перестрою дачу, сделаю её обитаемой и вынесу в летнюю кухню ржавую немецкую кровать. Построю на участке баньку. Неплохо бы освоить под старость нужное в садоводстве ремесло – например, класть печи и камины, как отставной «погранец» Егорыч, сложивший прекрасный камин моему отцу. Егорыч пять лет назад помер, и вакансия открыта.
А ещё куплю акваланг с гидрокостюмом, спортивный мотоцикл и кожаный прикид байкера. Буду гулять по Приморскому бульвару с бородой, в клёпанной кожаной косухе и крагах и заведу несколько красивых, таких же прибабахнутых подружек, буду нырять с ними под скалами Фиолента, а мидии мы будем жарить здесь, на участке, после бани. А ночами я буду читать им у камина рассказы Лимонова и Гуда.
Ведь правда ради этого стоит жить?
И как же здорово стоять над обрывом, подолгу наблюдая в бинокль полёт чаек, орлов и грифов, ощущая при этом, что у тебя есть ещё как минимум десять лет активной жизни в мире, где тебя никто не снимет с должности и не уволит на пенсию! Десять лет! Верю, что на Фиоленте их можно растянуть как минимум вдвое.

– Обязательно напишите! – одобрил мой замысел редактор. – Но только так, чтобы «ужастиками» не сорвать курортный сезон в Крыму.
Пообещал: «ужастиков» будет в меру. А потом подумал, что Фиолент ну никак не относится к так называемому цивилизованному пляжному отдыху.
Нет на диком Фиоленте ни лежаков, ни шезлонгов, ни пресного душа, ни кафе, ни дискотеки, ни кемпингов, ни массажистов, мнущих увядающие целлюлитные ягодицы. Впрочем, цивилизация уже завоевала и Яшмовый пляж, и грот Дианы, и вот-вот заползёт на Маяк, Баунти и Автобат, где есть ещё пропасти, обрывы, родники, гроты с мокрицами, мидии, крабы. И во множестве есть ещё молодые девчонки, которые порой почти без денег едут через всю страну электричками, чтобы нырять, загорать голышом, порой даже мыться специальным мылом в морской воде… Их не пугают темнота, высота, внезапные штормы, обвалы и даже украинские дроны, летящие с моря.
В последний день отпуска здесь становится особенно грустно. Хочется плакать и клясться в вечной любви этим побережьям, но оранжевые обрывы живут сами по себе и не собираются никого ждать.
Я уплываю далеко в море. Поросшие мидиями подводные утёсы подо мной постепенно сменяются песком, прозрачная вода позволяет без маски разглядывать барханы на пятнадцатиметровой глубине. И кажется, что плывёшь над африканской Сахарой или над афганской пустыней Регистан.
А пляжный состоится в Крыму при любой погоде. Да и Фиолент состоится. В параллельной реальности, как «кино не для всех».