— Всё продам, с голоду помру, а дочь моя не хуже других в столице будет, — приговаривал папа, собирая Марию в аэропорт.
Ах, какая она красавица у нас, Мария! Ни Машей, ни Машенькой ее никто никогда не звал – может, разве мама наша, в далеком детстве. А я родилась, когда Маше было уже три – все звали ее Марией, любовались ею, словно музейной диковинкой. Ни единого шага, ни единого движения не делала она просто так – всё в ней было красиво, всё театрально, всё напоказ, и притом не нарочито. Сколько слез пролила я ночами, что не похожа на сестру! Нос у меня курносый, а у нее – прямой. Это, конечно, в бабушку нашу, гречанку. Волосы у меня русые, бедноватые, а у Марии – соломенные, тяжелые, ровные.
Прямо держит спину Мария, гордо несет свою красоту. Молчалива необычайно, слова попусту не скажет, даром что голосом обладает ангельским, заезжий педагог по вокалу едва ли не со слезами упрашивал ему отдать Марию — чистейшее сопрано, редкое дарование.
Ни на секунду не думал никто, что Марии дорога куда-то, кроме сцены, уготована. Все должны видеть Марию, вся страна, весь свет. Наряды у нее – лучшие из лучших, Мария придумает фасон, шьет ночами, а мама ей помогает, не жалеет папа денег ни на шелк, ни на бархат – всё лучшее должно быть у Марии, а Нине, то есть мне, наряжаться рано еще, да и всё равно ни к чему.
Парень мой первый, Леха, в Марию влюблен был, да только она и взглядом его не удостоила ни разу – не разменивалась на местных парней. Ходил-ходил Леха под нашими окнами, пока я его не пожалела да на чай не позвала. Леха — он не дурак, живо смекнул, что видеть сможет Марию чаще, да только просчитался он, Мария из комнаты своей редко выходила, а после и ко мне привык, глаза мои хвалил очень. Глаза у меня и впрямь красивые, почти как у сестры, синие и в крапинку.
Школу Мария с медалью закончила, за ужином объявила, что в столицу поедет поступать. Мама расплакалась, папа засуетился, масленку опрокинул, а я под шумок сказала, что год с двумя тройками закончила, никто и ухом не повел – вот и мне хорошо, и мне польза, а за сестру я рада была.
Месяц мы Марию собирали, у тетки маминой шляпку достали старинную – клош называется. Мария ее цветком украсила, волосам под цвет, как картинка из журнала, ни дать ни взять. Теткин муж чемодан починил старый, обтянул его тканью плотно, подогнал по углам, чтобы ни морщинки нигде, и ручку костяную прикрепил – хоть сейчас в кино сниматься! Мария кивала, улыбалась сдержанно. Спасибо, спасибо.
Мама платье свое нарядное перешила, поясок скроила тоненький. Талия у Марии – ладошками обхватить, пояски ей носить обязательно. А мне свитер мамкин старый достался, моль его почикала немножко на груди, да Мария – она же добрая, и мне цветок сделала, я его приколола на свитер, Лехе показала – похвалил.
В аэропорт Марию всей семьей провожали – папа пыхтит, чемодан тащит, мамуля шляпные картонки под мышкой держит, я сундучок с косметикой нехитрой, гримом то есть сценическим. Все при деле, каждый помочь рад, важные лица у нас, еще бы, весь аэропорт на Марию пялится, только что пальцем не показывают. И мы с ней идем. Мария ступает мягко, неслышно, в руках у нее – билет, а Леха мой сумочку ее несет, бледно-розовую, в цвет пальто.
Домой вернулись – папа сразу водку открыл, себе налил и маме чуток. Мы с Лехой в комнате сидели, вроде как телик смотрели, а на самом деле подслушивали. Мамка плакала сперва, а потом от водочки разомлела, мечтать начала, как Марию весь мир узнает, и уедем мы все вместе в столицу, там работы хватит на всех, а Нинка – я то есть – костюмершей пойдет. Или гримершей. Я не расслышала.
Писала Мария редко, звонила еще реже – верная себе, всё молчком да молчком, голос для сцены беречь с детства привычка осталась, попусту не трепалась. Приехать на лето обещала, а родители и не настаивали – рады были уже и услышать, что здорова она, что работу нашла, и подарки всем привезти обещала.
Я, конечно, времени даром тоже не тратила – Леху прогнала, хныкал всё, что без Марии грустно стало дома у нас, а сам не водил меня никуда, все дома сидели в обнимку с ним да телик смотрели. Волосы всё лето водкой с лимоном мазала да на солнце выходила – выгорели красиво, почти как у Марии стали, только пожиже, и то не беда, я их начесывать приноровилась, прямо-таки гриву целую как начешу — и красота!
Машинку швейную мне мама отдала, а Танька, подружка моя, ткань мне с цеха приволокла. Шелку у них там сроду не было, зато сатину красного рулон целый умыкнула Танька, я и ей сшила за это платье по фасону Марии – выкройки все мама сохранила в папочке голубой в серванте. Себе-то я, конечно, отделку на платье из кружева сделала, а Таньке – бейкой обметала, ей и так сойдет. Туфли фирменные купила, новые почти, маслом касторовым их сверху пропитала, чулки на резинке, фатиновый подъюбник – стиль Диор, Танька подсказала. Так и время пролетело, а в июне Мария вернулась.
Без звонка и телеграммы, вот так запросто в дверь позвонила, вошла – мама заахала. Мужичонка какой-то чемодан ее внес, тот, что дядя Дима обтянул тканью клетчатой. Мария в дверях стоит, бледная вся, с дороги, должно быть, утомилась, папа суетится, пальто с нее стягивает, а пальто не то, розовое, а попроще, на пуговицах. Мужичонка тоже в дверях стоит, мы-то думали, шофер, а он уверенно так на косяк облокотился, глазами по квартире шарит.
— Здесь,- говорит, — значит, живешь, Машка?
Мария голову склонила, будто глаза прячет, мама к чайнику кинулась, папа мужичку руку тянет, а тот смеется:
— Ох и дур-р-р-р-р-ра у вас дочка, папаша, как есть бестолковая! Следить за ней надо было, сле-дить! Тьфу, беспутная! Не благодарите, что привез, лучше дома ее заприте. А это что за куколка у нас тут? – И на меня, поганец, смотрит так сально.
А я голову вскинула, плечи расправила и надменно так:
— Я не куколка. Я Нинон. А ты вали отсюда, козел.
А вечером, когда я спать уже ложилась, мама ко мне в комнату пришла, на кровать присела, по голове погладила:
— Эх, Нинка… Надо было тебя в столицу отправлять.
Свежие комментарии