Каждое утро бабушка из седьмой палаты умывается, смачивает под краном и причёсывает белейший чубчик, завтракает. Торжественная, просветлённая, включает планшет и садится смотреть «Иронию судьбы». Первую серию – до обеда, вторую – после тихого часа, с перерывами на туалет, прогулку в больничном дворике, обход и процедуры.
Смотрит в наушниках, никому не мешает, иначе бы соседки давно выгнали вместе с планшетом.Для бабушки каждый день Новый год, который снова и снова возвращает её в молодость, в доброе и мирное время, в любимый праздник. Она в некотором роде самая счастливая в палате, в больнице, в городе, а может, даже во всей стране.
Вот опять перенеслась в ту жизнь: славные простые лица, картонные коробки с тортами в подарок, базары с тощими советскими ёлками, Дед Мороз с гармошкой, капризные такси, очередь за шампанским и апельсинами. Даже дефицит отсюда кажется милым, родным.
К отбою выключает нагревшийся планшет и засыпает младенческим сном, подслащённым барбитуратами и предвкушением завтрашнего свидания с безвозвратным прошлым. То прошлое, как выяснилось, надо было беречь, не надышаться на него, холить и лелеять, а если браться переделывать, то осторожно, едва касаясь, семь раз отмеряя и один раз отрезая, – а его пинком, вдребезги, в пыль – всё как мы любим. Разрушим до основания, а затем…
Да что теперь рвать сердце. В одну реку войти не можно, разбитую чашку не склеить.
Как ты меня нашёл
В день несчастливый вдруг?
Ты как из детства пришёл,
Грустный мечтатель-друг.
Ты как из детства пришёл,
Так же щемяще мил.
Ты, как и детство моё,
Мало на свете пожил.
Ты, как и детство моё,
Быстро из жизни ушёл.
Счастье, что ты меня
Хоть ненадолго нашёл.
Критик придрался бы к слабым, неумелым рифмам: «нашёл – пришёл – ушёл», «друг – вдруг», «мил – пожил». Высмеял бы заезженную плаксивую тему смерти, которую любят романтизировать подростки.
– Хорошие стихи, душевные, – я возвращаю исписанные листы владелице.
Она, тихо просияв, прижимает тетрадку к груди. Тоненькими пальчиками щиплет метёлку неряшливой косы, которой редко касается щётка. Худенькая в своём голубом халате, бледная, она и правда похожа на подростка.
Стихи пишет по моему совету – чтобы не держать беду в себе, доверять её тетрадке. Тем более она знакома с литературой не понаслышке: библиотекарь, окончила колледж.
Библиотека – двухэтажный купеческий дом дореволюционной постройки. Старенькая заведующая вспоминает время, когда оба этажа были туго забиты шкафами, а шкафы – книгами. От посетителей в крошечных залах было не повернуться. К столу выдачи толпились студенты, пенсионеры, работяги, домохозяйки. Вот это была запарка, девчата бегали мокрые как мыши. Какие там чаепития!
Сегодня идёшь мимо кабинетов – видны только спины библиотекарш за компьютерами: все сидят и придумывают проекты. Хоть бери и переименовывай в проектотеки. Если бы на мероприятия не сгоняли табуны школяров – можно вообще вешать замок.
Недавно Тоня немножко повздорила с читательницей. Та утверждала: библиотеки нынче – это мёртвые дома. Мавзолеи книг. Атавизм, как аппендикс. У каждого нынче компьютеры, планшеты, смартфоны – считай, мини-библиотеки на дому.
Дама повертела и швырнула книжку на стол.
– Я брезгую брать в руки этот бумажный рассадник заразы, хоть в перчатках читай. Что с этими книгами делали? Заворачивали рыбу? Использовали как подставку или как кухонное полотенце? Сморкались в них? Предпочитаю личный чистенький стеклянный экранчик.
Как ей объяснить, что словам не пробиться сквозь стекло, застыли как рыбки в аквариуме. То ли дело живой тёплый шелест страниц, лучший в мире запах типографской краски новых книг, хочется уткнуться носом, дышать – не надышаться. А старые книги передаются, как эстафета, – их касались сотни рук твоих сподвижников, единомышленников, единоверцев. Как тихая заговорщицкая перекличка: ты не один в этом мире.
Благодаря библиотекарской зарплате Тоня поняла: искренность и преданность людей определить очень просто. Перестаньте платить деньги – хотя бы тем, кто разливается соловьями в телевизоре или на эстраде. Вычеркните пару-тройку нулей в табульках – и посмотрите на их слова и поступки завтра. Поверьте, вы будете о-о-очень ошеломлены.
Деньги – вот самый надёжный детектор лжи, та самая верная лакмусовая бумажка, которая выводит лгунишек на чистую воду, наждак, который сдирает овечью шкурку. Странно, что до сих пор не придумали такого вида тестирования.
Отмените библиотекарям зарплату вообще – и эти странные, не от мира сего, женщины, бесцельно потыкавшись-помыкавшись, придут и сядут за родные столы. Подавитесь, жмоты, не платите ни копейки – только не лишайте любимой работы!
Или нищие поэты, которые без стихов просто умрут, задохнутся. Нет более жалкого, унизительного труда, чем труд неизвестного автора. Нет более неходового, невостребованного товара, чем стихи. Стихи – работа души. Душу берут табачными, грязноватыми, сальными пальцами, вертят, слюнявят, мнут…
Честно говоря, в последнее время даже не берут. Мельком взглянут: «Душа? Кому она нужна? Вот если бы рыба или мыло – то, что можно потрогать, понюхать».
Тоню в библиотеке звали «Тончик-камертончик»: у неё сразу обнаружился талант предсказать, «пойдёт» или «не пойдёт» новинка.
По диагонали просматривала – и предсказывала дальнейшую книжкину судьбу с погрешностью в 0,9 процента. Угадывала: либо карточка будет густо пестреть и распухать от вкладышей и формуляр придётся менять раз в полгода – либо, никем не востребованный, останется девственно-чистым, несмотря на бешеный пиар и выставление новинки на «витринной» полке.
Бывает писательский талант. А бывает талант читателя, и встречается он в природе всё реже, вообще находится на грани вымирания. Читатель – это тот же писатель наоборот, писатель, вывернутый наизнанку.
Тоню всегда тянуло к чуду. Разве не чудо: тасуя 33 чёрных крючочка из алфавита (или, если музыка, семь палочек из нотного стана), сочинять Живое, Волшебное? Ведь это только Богу дано.
Она, как чеховская Душечка, каждый раз беззаветно влюблялась в своего автора. Растворялась, переносилась, восторженно, добровольно тонула в чудесном выдуманном мире. По очереди оживала в ослепительных женщинах, в бравых усатых кавалерах, в священниках, в уродах в рубище, с залатанной сумой, в крикливых мамках, облепленных сопливыми детишками, в маленьких барчуках в кружевных панталончиках, в каторжниках на охапке гнилой соломы… И, если её в этот момент окликали, она машинально проводила рукой по волосам, проверяя, не застряли ли в них грязные соломинки.
Она снимала комнату у одной бешеной бабки. Та сразу выжила Тоню из кухни, так что приходилось готовить ужин на плитке у себя. Хозяйка входила, как всегда, без стука, и подозрительно-хмурое лицо её становилось напуганным и недоумевающим. А Тоне было смешно.
Откуда в затхлой комнатке взялось южное солнце, которое позолотило и разрумянило её лицо, заронило вишнёвый отлив в её глазах? Откуда взялся тёплый тугой ветер, взлохмативший её волосы?
Старухе невдомёк, что Тоня только что прилетела с согретой поляны, поднялась из примятых трав, расцепив объятия любимого. А может, она приплыла на скрипящем снастями корабле, с белыми разводами соли на бортах? Ветер треплет и хлопает тугим алым шёлком, а она в подоткнутом переднике бредёт по полосе прибоя, увязая маленькими смуглыми ногами в щекочущей манной крупе горячего белого песка.
Сейчас хозяйка возьмёт месячную мзду и уйдёт дожаривать свои котлеты. А Тоня вернётся туда, где её сероглазый принц, облокотившись озеленённым локтем, нетерпеливо обкусывает травинку, а рядом над лачугой трепещет горячими жестяными листьями пальма… Тонин палец лежит на странице, на прерванной строчке, на недочитанном слове: её обязательно дождутся.
Телевизор давно унесла в дом престарелых: что там смотреть? Поглазеешь на экран – хочется воздеть руки к небу и возопить, как чеховский генерал из старого фильма:
– Человек! Где ты, человек?
– Ух ты, каких няшек можно встретить на затерянных просторах нашей Родины!
– Пожалуйста, тише, здесь библиотека. Что будете брать?
Парню, который прямо-таки пожирал её глазами, требовалась книга о ремонте шиферной кровли. Она упёрлась руками в край стола, с трудом встала и поковыляла к шкафам с закрытым книжным фондом. Одна нога короче другой на шесть сантиметров, даже на наращённом каблуке. Полиомиелит.
И парень как-то разом осёкся, стушевался. Быстро расписался, влез в полушубок – и в дверь.
Таких много здесь перебывало, которые к ней клеились. Засматривались на миловидное лицо, опущенные ресницы, на перекинутую через плечо большую косу – не распушённую модную, а свою неподдельную, по старинке натуго заплетённую. Коса тяжестью клонит к плечу голову, а когда перекинется пшеничный колос на спину – оттягивает назад. Надеть кокошник с бусами, чтобы жемчуг соперничал с зубками, – и пиши, Суриков, боярышню!
Тоню осыпали комплиментами, заигрывали, назначали свидания – ровно до той обескураженной минуты, когда ей приходилось вставать. Тоня к этому привыкла.
А он обычно тихо сидел за последним столом, что-то вбивал из книги в ноут. Однажды поставил на её стол баночку, а в банке – розоватый хрупкий букетик: подснежники.
Каждый вечер он дожидался её у библиотечного крыльца, снег там всегда был утоптан его башмаками. Помогал вешать замок на дверь и спуститься по ступенькам, провожал до дома, снимал рукавичку и забирал её ладонь в свою. Шли околицами, чтобы избегать любопытных взглядов. Высокий статный парень, только свистни – все невесты его, – и рядом переваливается уточкой хромоножка.
Его мать весьма сухо восприняла данную новость, усмехнулась:
– Ну-ну. Посмотрим.
Знала, что слова бесполезны, сын упрям, в неё. Думала, что даже Тонечку полюбил в знак протеста, чтобы кому-то что-то доказать.
У него до этого была девушка, школьная любовь с шестого класса, самая красивая в районе, сама весна и нежность. Однажды они шли в кино и увидели на асфальте бездомного котёнка с полуоторванным хвостиком.
– Ути, несчастный малыш! – девушка бережно зачерпнула его в ладонь.
– Доставай скорее смарт! Сфоткал? Ну пошли, там уже кино началось, – она вытирала пальцы носовым платком.
И…
– Ты куда, ненормальный? – в изумлении смотрела вслед и не могла понять, чего её парень взбрыкнул на ровном месте. – Ты же знаешь, у меня аллергия!
Он думал, что, если они когда-нибудь расстанутся, он умрёт. А ничего не произошло. Любовь отсохла, отвалилась легко и незаметно, как хвостик у Тиграшки – так он назвал котёнка.
Плохая им досталась доля,
Немногие вернулись с поля.
Вертятся и вертятся в уме строчки. Тоня в школьном реферате проводила параллель между войнами 1812-го и 1941–45 годов – те войны были истинно священными.
Он уехал. Потом вернулся в короткий отпуск и молчал, как будто всё время прислушивался к чему-то внутри себя, по его лицу бродили тени. На робкий и неуместный вопрос «Как там?» – говорил: «Вперемешку молимся и материмся. Молимся и материмся». Потом снова уехал – навечно, как оказалось.
В память словно вонзился выхваченный прожектором кадр: вот он ссаживает с плеча Тиграшу, вот оборачивается в дверях и без улыбки кивает.
Тоня поняла, что душа совершенно точно существует. Они с его мамой так сроднились в последнее время. Мать сказала, что вчера вечером её впервые отпустило, она даже смогла заснуть. А у Тони эта ночь выдалась особенно тяжёлой, ей казалось, она поседеет. Полегчало только на рассвете – зато у мамы именно этот рассвет стал самым чёрным.
И после они сопоставляли часы и минуты – и по всему выходило, что в эти девять дней его душа птицей перелетала от одной женщины к другой, взмывала и опускалась между двумя самыми родными людьми. То на крыльях приносила, то уносила боль, то вбивала, то вытаскивала гвоздь из сердца, молила о чём-то.
Главное – не дать себе осознать, что произошло. Если начать осознавать, задумываться – можно сойти с ума.
Однажды она вот так задумалась и обнаружила себя на краю балкона. И, ощущая под ногами пустоту, открыла для себя важную вещь: человек произошёл не от птицы. От кого угодно, только не от птицы. Было совершенно ясно, что у человека никогда не было крыльев и он не умел летать. И лопатки никогда не были крыльями. Иначе откуда в людях этот животный, холодящий, пронзающий ужас высоты?
– Вы знаете, – говорит она врачу с таинственным видом, – вот сейчас, пока мы с вами разговариваем, мы в комнате не одни. Нас трое. Здесь есть моё второе «я». Везде вокруг нас – тут, там, – Тоня обвела взглядом стены, потолок. – Мы с ней о многом разговариваем.
– И в чём это присутствие выражается?
Её губы сморщила хитрая улыбка.
– Всё вам расскажи. Ещё рано. Никому её не дано видеть. Но она всё понимает и слышит, и скоро всем откроется.
Ночью Тоню сильно рвало, её увезли в терапию, потом в гинекологию на УЗИ. Беременность десять недель. Как хорошо, что осторожничал и не прописал сильнодействующие препараты.
Но откуда уверенность, что это девочка?
– Чувствую. Его мама, как узнала, расплакалась прямо по телефону. Рядом никого не было, так она Тиграшку схватила, затискала. Пошла в церковь, хотя до этого не верила. Едет ко мне с одеждой, сказала, что теперь только вместе, чтобы я была у неё на глазах двадцать четыре часа в сутки.
Как больно, милая, как странно,
Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой…
Это уже не в первый раз. Глухая бабушка из седьмой палаты задрёмывает, и штекер от наушников вылетает из гнезда. Реквием усиливается и умножается эхом больничного коридора:
Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
…Вышли на крыльцо. Зима выдалась сырая, дождь съел весь снег, всюду капало и бежало. Здесь, рядом с больницей, даже прозрачная капель казалось горькой, пахнущей лекарствами. По-весеннему чернела разбухшая от воды земля. И кто-то сказал:
– Декабрь, называется. Землю хоть выжимай.
И кто-то ответил:
– Это она мокрая от слёз.
Надежда НЕЛИДОВА,
г. Глазов, Удмуртия
Свежие комментарии