С Розой Мусаевой мы познакомились очень давно, ещё в восьмидесятых. Небольшая преамбула.Я тогда был студентом. Второкурсником. Шёл одна тысяча девятьсот восемьдесят третий год. Господи, как же это было давно! Почему-то вспоминается выражение одного из моих любимейших писателей Андрея Платонова: «В мире было рано.
Шли первоначальные века».
Нежные были времена, душевные. Рональд Рейган обзывает нас империей зла и объявляет нам звёздные войны.
Юрий Владимирович Андропов борется с преступностью и коррупцией и сажает восемьсот тысяч нехороших людей. Маловато. Надо бы побольше.
К нам едет Саманта Смит, улыбчивая американская Алёнушка из штата Мэн. Всё уютненько.
Уютненько, нежно, душевно, но есть всё-таки надо.
Мои папа с мамой жили скромно, хотя совсем не бедствовали. Жили, как все советские люди.
Я получал в МГУ стипендию сорок рублей. Нормальная стипендия, всего на десять рублей меньше, чем бабушкина пенсия. Можно сносно питаться.
Буханка чёрного хлеба, пахнущего бескрайней бабушкиной добротой, – шестнадцать копеек. Столько же – чебурек, сочный, как мясное манго. Фруктовое мороженое, от которого томные судороги за ушами, – семь копеек. Булка калорийная, эта нега гаремной Шахерезады с хлебозавода «Черёмушки», – девять копеек. Но это всё роскошь. А вот вполне плотный обед в столовой – первое, второе, третье – рубль. Это существенно.
Бутылка каберне, помню, пол-литра, а не ноль семь, – один рубль две копейки. Тоже важно. Если на троих, то по тридцать четыре копейки с организма.
«Андроповка», иначе выражаясь «лубянская роса», – четыре семьдесят. Это не чаще раза в месяц на семерых.
Да, ещё комсомольский взнос. Десять копеек в месяц. Целых пять раз позвонить из телефона-автомата! Много… Целых десять копеек! В школе было две… Так, что ещё? Метро – пять копеек, троллейбус – четыре, трамвай – три.
Вот я сейчас и прикидываю. Прикидываю и дурею.
Скажем так, водка сейчас стоит, предположим, где-то четыреста рублей. Это, конечно, если экономического класса.
Напоминаю: в метро сейчас прокатиться один раз по карте «Тройка» – шестьдесят три рубля.
Что же всё это значит? Это значит, что бутылка водки в наше время по цене равна шести-семи поездкам в метро. То есть в одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, когда проехать в метро стоило пять копеек, бутылка водки должна была стоить тридцать – тридцать пять всё тех же советских копеек! А она стоила целых четыре семьдесят, то есть девяносто четыре поездки в метро!
Я вас ещё не утомил своей алкогольно-транспортной арифметикой? Тогда продолжаю.
Умножаем шестьдесят три рубля на девяносто четыре, с целью выяснить, сколько должна была бы по-честному стоить водка сейчас, если бы мы жили не в мире блудливого чистогана, а в нормальном цивилизованном советском обществе моей десятикопеечной комсомольской юности.
Шестьдесят три умножить на девяносто четыре – будет пять тысяч девятьсот двадцать два рубля.
По-моему, справедливая цена за водку. Я – за. Никакие возражения про потенциальные фальсификаты и контрафакты не принимаются.
Всё это хорошо, но на втором курсе я всё-таки решил подработать. Как настоящий взрослый мужчина.
Мой однокурсник Гоша Кигим, приехавший из Луганска и живший в общежитии на проспекте Вернадского, ночами подрабатывал на овощебазе. Разгружал грузовики. Или, наоборот, погружал. Разгрузка-погрузка. Это были мешки с картошкой, капустой, свёклой, реже – с морковью.
Гоша окончил рабфак. Он был кандидатом в мастера спорта по тяжёлой атлетике. Любимое упражнение – толчок. Носил усы и шляпу, смахивал чем-то на Поля Гогена, если верить его автопортрету. Здоровый, сильный, как Годзилла, он очень много ел. Рублёвый обед его морально травмировал. Сто шестьдесят шесть граммов каберне – тоже. Овощехранилище, оно же в народе «овошегноилище», открывало перед Гошей Кигимом бескрайние гастрономические горизонты.
Раньше у него был напарник, студент-физик. Но у того от таскания мешков случилась грыжа. Физик-грыжевик отпал. А работать надо в паре. И тут объявился я. Парень довольно крепкий, хоть и очкарь. Гоша сказал мне так:
– Дело, в общем-то, несложное. За ночь мы на пару разгружаем машину картошки. При быстрой работе это часа четыре. Ну, пять-шесть. Получаем тридцатник.
– Ого!
– По полтора червонца на нос. Я хотел сторговаться на сороковник, но Роза сказала «а гудок не слипнется?».
– Что это значит?
– Это значит «скромность украшает штангиста».
– Понял. А Роза – это кто?
– Роза Мусаева. Я её зову Розалия. Она на базе по типу прораба. Конкретная сеньорита. Взгляд – вроде слабительного. Посмотрит – и запора как не бывало. Ты случайно запорами не страдаешь?
– Нет.
– Жалко. А то бы Розалия тебя вылечила. Симпатичная дева. На Василия Шукшина похожа.
– ?
– В смысле мощи взгляда. Её мать, Эльвира Булатовна, кстати, – заместитель директора овощебазы. Братья её там тоже водителями работают. Рустам с Аббасом. Племянник тоже, Мустафа…
– Ясно. Полный татарлар.
– Нет, есть один башкир. Гасан. Бухгалтер.
– Понятно. Пантюркизм в действии.
– Не умничай. Славянофил пархатый. Ну?.. Через две ночи на третью. Согласен?.. Да, кстати, раз в неделю полмешка картошки – твои. Премия такая. Согласен?
– Согласен.
А чего бы не согласиться? Сто пятьдесят рублей в месяц. Да ещё стипендия сорок. Да ещё четыре раза по полмешка картошки. Да ещё, считай, на халяву спортом позанимался.
Когда мы с Гошей на следующий день, вернее вечер, явились на базу, нас встретила Роза. Девушка примерно нашего возраста. Может быть, года на три-четыре старше.
Да, яркая личность. Брюнетка. Красивая, с двумя миндалевидными серыми прожекторами, прожигающими твой менталитет, как лазер.
– Это Вова, – представил меня Гоша.
– Роза. Что-то ты, Вова, не больно крупный. Под мешком-то не родишь? Или «мал золотник, да дорог»? – у неё было слегка вибрирующее контральто.
– Я бы сказал – мал клоп, да вонюч.
– Ценю конструктивную самокритику. Сейчас фура подойдёт.
Гоша Кигим заволновался:
– Фура? Обычно ведь бывают «ЗиЛы» с газиками.
– Не боись, Гоген (я непроизвольно вздрогнул), фура неполная… К утру разгрузите.
Мы разгружали фуру с десяти вечера до семи утра.
К девяти утра я был на лекции по политэкономии капитализма. В кармане – пять трёшек цвета безвременно усопшего крокодила. Я – с временно усопшей поясницей. Дополз до верхнего ряда аудитории и крепко заснул. Внизу, у доски цвета моих кровных трёшек, лектор что-то монотонно-убаюкивающе журчал про английских экономистов. Мне снились Рикардо и Смит в виде, если кто помнит таких, Авдотьи Никитичны и Вероники Маврикиевны. Они быстро повторяли друг за другом по очереди:
– Маленький вонючий клоп разгружает неполную фуру… Маленький вонючий клоп разгружает…
Мы с Гошей проработали на базе три месяца. Каждый раз перед работой нас с Гошей встречала Роза. Мы болтали о том о сём, пока не приходила машина. Глаза её с каждым разом становились всё менее лазерными. В них появилась какая-то теплота. Мне кажется, мы даже немного подружились. Она называла меня Клопиком, Гошу – Гогеном, а мы её – Розалией. Гоген, Розалия и Клопик. Ямб. Уютненько, опять же.
Через три месяца базу закрыли. Посадили директора. Эльвира Мусаева отделалась выговором.
Мы с Гошей попрощались с Розой. Было грустно. Так грустно мне было только один раз, когда все прощались после окончания смены в лагере «Орлёнок». Одна девочка по имени Ксюша из моего отряда «Солнечный», помню, передала мне записку:
Парень ты, Володь, отличный
И был мне симпатичный.
В тебя влюбилася почти.
Если что не так, меня прости…
Роза на прощание выразилась короче:
– Пока, ребята. Мы ещё увидимся. Уверена. Ну, поцелуемся на прощанье.
Обнялись, поцеловались. Волосы Розы пахли ванилью.
Прошло где-то тридцать лет. Тучные двухтысячные. Для меня они не были тучными. Какая там тучность у трудящегося бюджетной сферы. Так, слегка упитанные. Мы с семьёй решили съездить на море.
Иду как-то по Тверской, заворачиваю в не помню какой переулок. Вижу вывеску: «Туристическое бюро «Ковёр-самолёт». Высокий сервис. Низкие цены». Захожу. За столиком сидит девица с лицом утомлённой ботоксом нимфы. Ботокс её был похож на чагу на берёзе. Нимфа с чагой:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Мне очень хотелось спросить девицу: «Ботокс не жмёт?» Но я удержался.
– Слушаю вас… Турчик? Индивидуальный? Групповой? Кипр? Египет? Таиланд? Испания?.. Буклетик, пожалуйста.
– Спасибо.
Я взял рекламку. Ну да, Таиланд, Египет, Кипр… Как комплексный обед в студенческой столовой. Правда, не за рубль.
Гляжу – на последней странице: «Директор туристического агентства Роза Драгановна Мусаева».
Чудны дела твои, Господи.
– Простите, – говорю я нимфе. – А можно мне пообщаться с Розой… Драгановной?
– Драгановной. Минутку. Как вас представить?
– Клопик.
– Как?
– Клопик. Да… и передайте ещё привет от Гогена.
Гоген, кстати, после универа пошёл служить младшим лейтенантом. Мотается где-то по горячим точкам.
Нимфа скривила чагу к правому уху и вышла.
Роза была такая же, только ещё лучше. В ней проступало что-то, в хорошем смысле этого слова, монументальное. Какой-то едва уловимый победоносный ампир.
– Эх, Клопик, Клопик… говорила же, что увидимся.
Через двадцать минут мы с Розой сидели в кафе. Говорили долго, часа два. Розу прорвало на исповедь. Рассказываю вкратце.
Мать Розы, Эльвира, в начале шестидесятых влюбилась в работника торгпредства Югославии в Москве, некоего Драгана Буровича, жгучего хорвата. Красавца брюнета с серыми, как осенняя Адриатика, очами. Драган мастерски умел загадочно молчать. Если он не молчал, то что-нибудь пламенно доказывал. Ему было всё равно, что доказывать: что пить кофе с сахаром – это варварство или что Хорватия – колыбель человечества.
Татарская девочка из московской коммуналки эпохи раннего застоя и настоящий импортный югослав.
Их роман был бурным. Через полгода они поженились. Ещё через пять месяцев родилась девочка, очень похожая на импортного папу. Такая же загадочно-молчаливая. Стали спорить, как её назвать. Драган настаивал на хорватском имени. Скажем, Зденка – это было имя его бабушки. Или Блаженка – так звали любимую тётю Драгана, которая завещала ему свою скромную виллу под Дубровником.
Эльвира настаивала на Гульназире или Минджихан. Обе – прабабушки по линии отца Булата.
Спорили долго, ссорились, мирились, опять ссорились. Межкультурная коммуникация трещала по швам.
Наконец сошлись на интернациональной Розе. «В честь Розы Люксембург, товарищи!» (Швондер.) Фамилию дали Бурович. Через двадцать лет Роза поменяет её на Мусаеву.
Девочка Роза росла молчаливой. Папа всё время норовил говорить с ней по-хорватски. Вернее – по-сербохорватски. Хотя Драган считал, что хорватский – отдельный язык.
Уверяю вас: разница между сербским и хорватским такая же, как между речью жителей московских районов Зюзино и Бутово.
Но Драган так не думал. Он вообще недолюбливал сербов. Даже хранил дома специальный нож, доставшийся ему от дяди Данко, служившего в дивизии «Ханджар». Такой нож хорваты нежно называют «серборезом». Но это всё издержки, так сказать, великой европейской истории, её занимательные балканские замуты.
Эльвира, в свою очередь, всячески пыталась говорить с Розой по-татарски. Впрочем, постоянно сбиваясь на русский. Так они и разговаривали.
Драган:
– Здраво, Роза, церка мойа!
Эльвира:
– Салям, Розочка-кызым. Здравствуй, девочка моя.
Роза сурово смотрела то на папу, то на маму своими глазищами цвета октябрьского московского неба и молчала.
Иногда она выдавала какие-то звукосочетания. Вместо «Хорватия» (Драган очень хотел, чтобы Роза произнесла-таки название своей подлинной далёкой «домовины», то есть родины), она упрямо говорила «атяя», вместо «кызым» – «зизя». Всё это татарско-хорватское шапито её явно не устраивало.
На третьем году жизни она стала иногда конструировать гибриды, типа:
– Большой рахмет, тата.
Или:
– Хвала, мама-эни.
Полный языковой винегрет. Есть дети-билингвы, то есть те, у которых папа и мама говорят на разных языках, а Роза была трилингвом, потому что папа с мамой ругались по-русски. А тут ещё Эльвира, которая училась на заочной вечёрке в педагогическом, начала дома вслух зубрить английский. И Роза стала выдавать нечто вроде:
– Мин вонт бонбона, пязяисьта.
Перевожу: «Я хочу конфету, пожалуйста».
Родители были в шоке. У Драгана несколько поостыл его хорватский воспитательный патриотизм. К тому же он всё чаще стал задерживаться на работе. Эльвира тоже устала от «татар теле» (татарского языка). И она, выбрав путь наименьшего сопротивления, перешла в общении со своей уже почти четырёхлетней кызым на русский язык.
Но вот однажды Эльвира пожарила сырники.
– На, доченька, поешь. Это очень вкусная еда. Поешь еду, Розочка. Вот сметанка, вот вареньице. Ой, какая вкусная еда! Поешь, поешь… Поешь еду, поешь. Тебе вареньице дать? Или что тебе дать поесть?
Роза очень внимательно, как отоларинголог в ухо пациента, посмотрела на маму и выдала уверенным басом:
– Это я буду по-е-дать со сметаной!
С тех пор Роза твёрдо заговорила на языке Пушкина и Тургенева.
Кстати, через четверть века, занявшись турбизнесом, она легко выучила и сербохорватский, и татарский, вернее, сначала турецкий, ну а там до татарского – семь минут пешком.
Через два года после «поедать сметану» Драган с Эльвирой развелись.
Потом была овощебаза. Далее – рубрика «Разное». Были у Розы какие-то краткосрочные и просроченные мужья. Она их называла обобщённо «копией свидетельства о браке».
В начале девяностых Эльвира с Розой интенсивно челночили. Сначала по маршруту Москва – Стамбул – Москва, освежая древний путь из варяг в греки. Потом – возрождая Великий шёлковый путь: трасса Москва – Харбин – Москва.
Начелночив кое-что, они открыли турфирму. Сначала – «Чайка», затем – «Колобок», далее – «Афанасий Никитин», наконец – «Ковёр-самолёт».
Эльвира давно ушла на покой, получает хорошую «мировину» (пенсию по-хорватски), сдала бразды правления Розе.
Драган никуда не делся. Он уже старенький, хотя и бодрый. Живёт под Дубровником. Но судьба его чем-то похожа на судьбу Хоботова из «Покровских ворот». Он покорно работает турагентом «Ковра-самолёта» в Хорватии. Роза с Эльвирой ласково зовут его Тата-Атяя. То есть Папа-Хорватия.
Мы с семьёй после моей встречи с Розой поехали, разумеется, в Хорватию. Хорошо отдохнули. Посетили белоснежный, как пастила, Дубровник. Побывали даже в гостях у Драгана. Гостеприимный старикан. Хлебосольный. Угостил нас хорватским пршутом. Познакомил с серборезом. Серьёзное приспособление.
Надеюсь, в будущем оно больше никогда-никогда не пригодится. Нека буде тако.
Нежные были времена, душевные. Рональд Рейган обзывает нас империей зла и объявляет нам звёздные войны.
Юрий Владимирович Андропов борется с преступностью и коррупцией и сажает восемьсот тысяч нехороших людей. Маловато. Надо бы побольше.
К нам едет Саманта Смит, улыбчивая американская Алёнушка из штата Мэн. Всё уютненько.
Уютненько, нежно, душевно, но есть всё-таки надо.
Мои папа с мамой жили скромно, хотя совсем не бедствовали. Жили, как все советские люди.
Я получал в МГУ стипендию сорок рублей. Нормальная стипендия, всего на десять рублей меньше, чем бабушкина пенсия. Можно сносно питаться.
Буханка чёрного хлеба, пахнущего бескрайней бабушкиной добротой, – шестнадцать копеек. Столько же – чебурек, сочный, как мясное манго. Фруктовое мороженое, от которого томные судороги за ушами, – семь копеек. Булка калорийная, эта нега гаремной Шахерезады с хлебозавода «Черёмушки», – девять копеек. Но это всё роскошь. А вот вполне плотный обед в столовой – первое, второе, третье – рубль. Это существенно.
Бутылка каберне, помню, пол-литра, а не ноль семь, – один рубль две копейки. Тоже важно. Если на троих, то по тридцать четыре копейки с организма.
«Андроповка», иначе выражаясь «лубянская роса», – четыре семьдесят. Это не чаще раза в месяц на семерых.
Да, ещё комсомольский взнос. Десять копеек в месяц. Целых пять раз позвонить из телефона-автомата! Много… Целых десять копеек! В школе было две… Так, что ещё? Метро – пять копеек, троллейбус – четыре, трамвай – три.
Вот я сейчас и прикидываю. Прикидываю и дурею.
Скажем так, водка сейчас стоит, предположим, где-то четыреста рублей. Это, конечно, если экономического класса.
Напоминаю: в метро сейчас прокатиться один раз по карте «Тройка» – шестьдесят три рубля.
Что же всё это значит? Это значит, что бутылка водки в наше время по цене равна шести-семи поездкам в метро. То есть в одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, когда проехать в метро стоило пять копеек, бутылка водки должна была стоить тридцать – тридцать пять всё тех же советских копеек! А она стоила целых четыре семьдесят, то есть девяносто четыре поездки в метро!
Я вас ещё не утомил своей алкогольно-транспортной арифметикой? Тогда продолжаю.
Умножаем шестьдесят три рубля на девяносто четыре, с целью выяснить, сколько должна была бы по-честному стоить водка сейчас, если бы мы жили не в мире блудливого чистогана, а в нормальном цивилизованном советском обществе моей десятикопеечной комсомольской юности.
Шестьдесят три умножить на девяносто четыре – будет пять тысяч девятьсот двадцать два рубля.
По-моему, справедливая цена за водку. Я – за. Никакие возражения про потенциальные фальсификаты и контрафакты не принимаются.
Всё это хорошо, но на втором курсе я всё-таки решил подработать. Как настоящий взрослый мужчина.
Мой однокурсник Гоша Кигим, приехавший из Луганска и живший в общежитии на проспекте Вернадского, ночами подрабатывал на овощебазе. Разгружал грузовики. Или, наоборот, погружал. Разгрузка-погрузка. Это были мешки с картошкой, капустой, свёклой, реже – с морковью.
Гоша окончил рабфак. Он был кандидатом в мастера спорта по тяжёлой атлетике. Любимое упражнение – толчок. Носил усы и шляпу, смахивал чем-то на Поля Гогена, если верить его автопортрету. Здоровый, сильный, как Годзилла, он очень много ел. Рублёвый обед его морально травмировал. Сто шестьдесят шесть граммов каберне – тоже. Овощехранилище, оно же в народе «овошегноилище», открывало перед Гошей Кигимом бескрайние гастрономические горизонты.
Раньше у него был напарник, студент-физик. Но у того от таскания мешков случилась грыжа. Физик-грыжевик отпал. А работать надо в паре. И тут объявился я. Парень довольно крепкий, хоть и очкарь. Гоша сказал мне так:
– Дело, в общем-то, несложное. За ночь мы на пару разгружаем машину картошки. При быстрой работе это часа четыре. Ну, пять-шесть. Получаем тридцатник.
– Ого!
– По полтора червонца на нос. Я хотел сторговаться на сороковник, но Роза сказала «а гудок не слипнется?».
– Что это значит?
– Это значит «скромность украшает штангиста».
– Понял. А Роза – это кто?
– Роза Мусаева. Я её зову Розалия. Она на базе по типу прораба. Конкретная сеньорита. Взгляд – вроде слабительного. Посмотрит – и запора как не бывало. Ты случайно запорами не страдаешь?
– Нет.
– Жалко. А то бы Розалия тебя вылечила. Симпатичная дева. На Василия Шукшина похожа.
– ?
– В смысле мощи взгляда. Её мать, Эльвира Булатовна, кстати, – заместитель директора овощебазы. Братья её там тоже водителями работают. Рустам с Аббасом. Племянник тоже, Мустафа…
– Ясно. Полный татарлар.
– Нет, есть один башкир. Гасан. Бухгалтер.
– Понятно. Пантюркизм в действии.
– Не умничай. Славянофил пархатый. Ну?.. Через две ночи на третью. Согласен?.. Да, кстати, раз в неделю полмешка картошки – твои. Премия такая. Согласен?
– Согласен.
А чего бы не согласиться? Сто пятьдесят рублей в месяц. Да ещё стипендия сорок. Да ещё четыре раза по полмешка картошки. Да ещё, считай, на халяву спортом позанимался.
Когда мы с Гошей на следующий день, вернее вечер, явились на базу, нас встретила Роза. Девушка примерно нашего возраста. Может быть, года на три-четыре старше.
Да, яркая личность. Брюнетка. Красивая, с двумя миндалевидными серыми прожекторами, прожигающими твой менталитет, как лазер.
– Это Вова, – представил меня Гоша.
– Роза. Что-то ты, Вова, не больно крупный. Под мешком-то не родишь? Или «мал золотник, да дорог»? – у неё было слегка вибрирующее контральто.
– Я бы сказал – мал клоп, да вонюч.
– Ценю конструктивную самокритику. Сейчас фура подойдёт.
Гоша Кигим заволновался:
– Фура? Обычно ведь бывают «ЗиЛы» с газиками.
– Не боись, Гоген (я непроизвольно вздрогнул), фура неполная… К утру разгрузите.
Мы разгружали фуру с десяти вечера до семи утра.
К девяти утра я был на лекции по политэкономии капитализма. В кармане – пять трёшек цвета безвременно усопшего крокодила. Я – с временно усопшей поясницей. Дополз до верхнего ряда аудитории и крепко заснул. Внизу, у доски цвета моих кровных трёшек, лектор что-то монотонно-убаюкивающе журчал про английских экономистов. Мне снились Рикардо и Смит в виде, если кто помнит таких, Авдотьи Никитичны и Вероники Маврикиевны. Они быстро повторяли друг за другом по очереди:
– Маленький вонючий клоп разгружает неполную фуру… Маленький вонючий клоп разгружает…
Мы с Гошей проработали на базе три месяца. Каждый раз перед работой нас с Гошей встречала Роза. Мы болтали о том о сём, пока не приходила машина. Глаза её с каждым разом становились всё менее лазерными. В них появилась какая-то теплота. Мне кажется, мы даже немного подружились. Она называла меня Клопиком, Гошу – Гогеном, а мы её – Розалией. Гоген, Розалия и Клопик. Ямб. Уютненько, опять же.
Через три месяца базу закрыли. Посадили директора. Эльвира Мусаева отделалась выговором.
Мы с Гошей попрощались с Розой. Было грустно. Так грустно мне было только один раз, когда все прощались после окончания смены в лагере «Орлёнок». Одна девочка по имени Ксюша из моего отряда «Солнечный», помню, передала мне записку:
Парень ты, Володь, отличный
И был мне симпатичный.
В тебя влюбилася почти.
Если что не так, меня прости…
Роза на прощание выразилась короче:
– Пока, ребята. Мы ещё увидимся. Уверена. Ну, поцелуемся на прощанье.
Обнялись, поцеловались. Волосы Розы пахли ванилью.
Прошло где-то тридцать лет. Тучные двухтысячные. Для меня они не были тучными. Какая там тучность у трудящегося бюджетной сферы. Так, слегка упитанные. Мы с семьёй решили съездить на море.
Иду как-то по Тверской, заворачиваю в не помню какой переулок. Вижу вывеску: «Туристическое бюро «Ковёр-самолёт». Высокий сервис. Низкие цены». Захожу. За столиком сидит девица с лицом утомлённой ботоксом нимфы. Ботокс её был похож на чагу на берёзе. Нимфа с чагой:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
Мне очень хотелось спросить девицу: «Ботокс не жмёт?» Но я удержался.
– Слушаю вас… Турчик? Индивидуальный? Групповой? Кипр? Египет? Таиланд? Испания?.. Буклетик, пожалуйста.
– Спасибо.
Я взял рекламку. Ну да, Таиланд, Египет, Кипр… Как комплексный обед в студенческой столовой. Правда, не за рубль.
Гляжу – на последней странице: «Директор туристического агентства Роза Драгановна Мусаева».
Чудны дела твои, Господи.
– Простите, – говорю я нимфе. – А можно мне пообщаться с Розой… Драгановной?
– Драгановной. Минутку. Как вас представить?
– Клопик.
– Как?
– Клопик. Да… и передайте ещё привет от Гогена.
Гоген, кстати, после универа пошёл служить младшим лейтенантом. Мотается где-то по горячим точкам.
Нимфа скривила чагу к правому уху и вышла.
Роза была такая же, только ещё лучше. В ней проступало что-то, в хорошем смысле этого слова, монументальное. Какой-то едва уловимый победоносный ампир.
– Эх, Клопик, Клопик… говорила же, что увидимся.
Через двадцать минут мы с Розой сидели в кафе. Говорили долго, часа два. Розу прорвало на исповедь. Рассказываю вкратце.
Мать Розы, Эльвира, в начале шестидесятых влюбилась в работника торгпредства Югославии в Москве, некоего Драгана Буровича, жгучего хорвата. Красавца брюнета с серыми, как осенняя Адриатика, очами. Драган мастерски умел загадочно молчать. Если он не молчал, то что-нибудь пламенно доказывал. Ему было всё равно, что доказывать: что пить кофе с сахаром – это варварство или что Хорватия – колыбель человечества.
Татарская девочка из московской коммуналки эпохи раннего застоя и настоящий импортный югослав.
Их роман был бурным. Через полгода они поженились. Ещё через пять месяцев родилась девочка, очень похожая на импортного папу. Такая же загадочно-молчаливая. Стали спорить, как её назвать. Драган настаивал на хорватском имени. Скажем, Зденка – это было имя его бабушки. Или Блаженка – так звали любимую тётю Драгана, которая завещала ему свою скромную виллу под Дубровником.
Эльвира настаивала на Гульназире или Минджихан. Обе – прабабушки по линии отца Булата.
Спорили долго, ссорились, мирились, опять ссорились. Межкультурная коммуникация трещала по швам.
Наконец сошлись на интернациональной Розе. «В честь Розы Люксембург, товарищи!» (Швондер.) Фамилию дали Бурович. Через двадцать лет Роза поменяет её на Мусаеву.
Девочка Роза росла молчаливой. Папа всё время норовил говорить с ней по-хорватски. Вернее – по-сербохорватски. Хотя Драган считал, что хорватский – отдельный язык.
Уверяю вас: разница между сербским и хорватским такая же, как между речью жителей московских районов Зюзино и Бутово.
Но Драган так не думал. Он вообще недолюбливал сербов. Даже хранил дома специальный нож, доставшийся ему от дяди Данко, служившего в дивизии «Ханджар». Такой нож хорваты нежно называют «серборезом». Но это всё издержки, так сказать, великой европейской истории, её занимательные балканские замуты.
Эльвира, в свою очередь, всячески пыталась говорить с Розой по-татарски. Впрочем, постоянно сбиваясь на русский. Так они и разговаривали.
Драган:
– Здраво, Роза, церка мойа!
Эльвира:
– Салям, Розочка-кызым. Здравствуй, девочка моя.
Роза сурово смотрела то на папу, то на маму своими глазищами цвета октябрьского московского неба и молчала.
Иногда она выдавала какие-то звукосочетания. Вместо «Хорватия» (Драган очень хотел, чтобы Роза произнесла-таки название своей подлинной далёкой «домовины», то есть родины), она упрямо говорила «атяя», вместо «кызым» – «зизя». Всё это татарско-хорватское шапито её явно не устраивало.
На третьем году жизни она стала иногда конструировать гибриды, типа:
– Большой рахмет, тата.
Или:
– Хвала, мама-эни.
Полный языковой винегрет. Есть дети-билингвы, то есть те, у которых папа и мама говорят на разных языках, а Роза была трилингвом, потому что папа с мамой ругались по-русски. А тут ещё Эльвира, которая училась на заочной вечёрке в педагогическом, начала дома вслух зубрить английский. И Роза стала выдавать нечто вроде:
– Мин вонт бонбона, пязяисьта.
Перевожу: «Я хочу конфету, пожалуйста».
Родители были в шоке. У Драгана несколько поостыл его хорватский воспитательный патриотизм. К тому же он всё чаще стал задерживаться на работе. Эльвира тоже устала от «татар теле» (татарского языка). И она, выбрав путь наименьшего сопротивления, перешла в общении со своей уже почти четырёхлетней кызым на русский язык.
Но вот однажды Эльвира пожарила сырники.
– На, доченька, поешь. Это очень вкусная еда. Поешь еду, Розочка. Вот сметанка, вот вареньице. Ой, какая вкусная еда! Поешь, поешь… Поешь еду, поешь. Тебе вареньице дать? Или что тебе дать поесть?
Роза очень внимательно, как отоларинголог в ухо пациента, посмотрела на маму и выдала уверенным басом:
– Это я буду по-е-дать со сметаной!
С тех пор Роза твёрдо заговорила на языке Пушкина и Тургенева.
Кстати, через четверть века, занявшись турбизнесом, она легко выучила и сербохорватский, и татарский, вернее, сначала турецкий, ну а там до татарского – семь минут пешком.
Через два года после «поедать сметану» Драган с Эльвирой развелись.
Потом была овощебаза. Далее – рубрика «Разное». Были у Розы какие-то краткосрочные и просроченные мужья. Она их называла обобщённо «копией свидетельства о браке».
В начале девяностых Эльвира с Розой интенсивно челночили. Сначала по маршруту Москва – Стамбул – Москва, освежая древний путь из варяг в греки. Потом – возрождая Великий шёлковый путь: трасса Москва – Харбин – Москва.
Начелночив кое-что, они открыли турфирму. Сначала – «Чайка», затем – «Колобок», далее – «Афанасий Никитин», наконец – «Ковёр-самолёт».
Эльвира давно ушла на покой, получает хорошую «мировину» (пенсию по-хорватски), сдала бразды правления Розе.
Драган никуда не делся. Он уже старенький, хотя и бодрый. Живёт под Дубровником. Но судьба его чем-то похожа на судьбу Хоботова из «Покровских ворот». Он покорно работает турагентом «Ковра-самолёта» в Хорватии. Роза с Эльвирой ласково зовут его Тата-Атяя. То есть Папа-Хорватия.
Мы с семьёй после моей встречи с Розой поехали, разумеется, в Хорватию. Хорошо отдохнули. Посетили белоснежный, как пастила, Дубровник. Побывали даже в гостях у Драгана. Гостеприимный старикан. Хлебосольный. Угостил нас хорватским пршутом. Познакомил с серборезом. Серьёзное приспособление.
Надеюсь, в будущем оно больше никогда-никогда не пригодится. Нека буде тако.
Владимир ЕЛИСТРАТОВ
Фото: Shutterstock/FOTODOM
Свежие комментарии