Отвернись, бесстыдник

Я не люблю животных, хотя выросла среди них. Моё детство прошло на земле, в своём доме, который отцу сразу после войны выделил Казанский авиационный завод. И сейчас, в старости, вспоминая всю живность, которая водилась у нас, лишь об одном-единственном животном думаю с какой-то необъяснимой грустью, нежностью и тревогой. О псе Тузике.

Его ещё щенком с завода принёс мой отец на смену умершему от старости предшественнику. Тузик быстро подрос, стал чуть ли не больше меня, первоклашки. Шерсть у потомственного дворянина оказалась знатная. Весёлый, жизнерадостный пёс – такие тогда водились в каждом дворе.

Туалеты в те времена находились на улице. От дома метрах в ста, а то и больше, в самой глубине сада. В холодное время года, пока добежишь, задубеешь. Особенно ночью. Выскочишь на улицу в ночнушке и, чтобы далеко в уборную по снегу не ковылять, быстренько прямо у входа в дом свои дела и делаешь. А собачья будка вплотную к входной двери, к сеням. Тузик чует – половицы заскрипели, дверь открылась, кто-то выходит среди ночи. Выскакивает из будки, собирается лаять. Я ему: «Молчи, дурачок!» А он смотрит на меня так внимательно, что мне неловко: «Отвернись, бесстыдник! Иди отсюда!»

Растили нас тогда в строгости, по-советски. Были мы хоть и волевые, бесстрашные, но стеснительные до жути. И стала я злиться на Тузика за то, что он подглядывает за мной в самые интимные моменты жизни. Бывало, поколачивала веником. А по ночам ох как я его ненавидела! Только выйду из дома по нужде – он тут как тут: «Не надо меня сторожить! Без тебя обойдусь! Уйди!» – толкала я Тузика.

Соседка баба Нюра говорила, что собак надо дрессировать. А как дрессировать-то? Напрягла я свой детский умишко и решила лишить Тузика еды. Нас именно так отец и воспитывал. Провинился – неделю не увидишь сладкого. Снова провинился – останешься без ужина. И когда мама, собирая остатки нашей еды, говорила мне отнести их собаке, я не давала их Тузику. Выбрасывала в ту самую уборную, до которой по ночам не доходила. «Поголодай-поголодай, – говорила псу, копируя отцовские интонации. – Голодом поумнеешь!»

Тузик голодал, но караулить меня не прекращал. Более того, он стал меня просто преследовать! Иду грядки полоть – рядом крутится. Картошку всей семьёй окучиваем – Тузик только у моих ног. В школу меня провожает. И встречает у перекрёстка, на входе в наш посёлок. С подружками вечером за калиткой в штандер играем, Тузик рядом. Я его отгоняю: «Отстань, банный лист!» А он ну прямо прилипала! Преследователь!

Хороший был пёс. Чужаков к калитке не подпускал, всех соседей знал, к ним относился дружелюбно, лишь на одного соседа лаял громко и грозно – на Алмаза. Комнату этому хмурому одинокому человеку сдавали наши ближайшие соседи. Мы с этим Алмазом, как тогда говорили, не якшались, многие в нашем посёлке его избегали. Ходили слухи, что недавно вышел из тюрьмы. За что сидел? Никто толком не знал. И Тузик, конечно, про Алмаза ничего знать не мог, но невзлюбил этого бобыля страстно. Почему? Ведь ничего плохого Алмаз ни нам, ни Тузику не сделал.

Случилось это спустя год после того, как Тузик у нас появился. Я продолжала его «дрессировать», то тыча метёлкой в морду, то лишая еды, а он, настырный такой, продолжал меня охранять, стоило мне выйти во двор. Особенно старался по ночам, когда я в холодную погоду использовала двор вместо уборной. «Отвернись, позорник!» – говорила ему. Он послушно отворачивался, глаза прикрывал, но стоял, как статуя, рядом. И не возвращался в будку, пока я снова не лягу в кровать.

И вот однажды поздней осенью я вынырнула ночью во двор. Тузик, как обычно, занял свой пост рядом. Не знаю, что меня в тот момент заставило взглянуть в сторону соседского дома… Взглянула и обомлела.

Прислонясь к дереву, на меня пялился сосед. Тот самый Алмаз. Между нами было всего несколько шагов и вросший в землю лохматый Тузик. Я поняла – пёс прикрывал меня от чужих бесстыжих глаз! Вставал точно в то место, которое закрывало обзор соседу! О его похоти я, конечно, в те детские невинные времена ещё подумать не могла, но испугалась сильно.

Вбежала в дом, разбудила родителей: «Я во двор вышла, а там Алмаз стоит!» Отец мой был горячим человеком, схватил топор, побежал к соседям. Мама запричитала. Никогда не забуду, как тряслись отцовские кулаки и ходили ходуном желваки на скулах. А спустя пару дней Алмаз выселился из соседского дома, никто его с тех пор не видел.

Я стала смотреть на Тузика другими глазами. Это ведь он меня защищал! И, если б не Тузик, страшно подумать, что могло случиться. Я же ему платила тумаками и голодом. Полюбила я Тузика как ближайшего друга и как спасителя. А он после исчезновения Алмаза стал спокойнее, за мной повсюду уже не таскался.

День, когда Тузик погиб, я тоже запомнила на всю жизнь. 9 марта 1953 года. В этот день похоронили Сталина, а в нашей школе лучших учеников досрочно приняли в пионеры. За пару месяцев до этого рядом с посёлком уложили трамвайные рельсы, и у трамвайной остановки открылся первый в нашем рабочем районе промтоварный магазин. Люди в него поначалу ходили как в музей – просто посмотреть.

В тот траурный день я шла с Тузиком после школы просто посмотреть на новенькую утварь в витринах магазина. Мы переходили рельсы, трамвай приближается, звенит, я побежала, а пёс так и остался на рельсах. На моих глазах погиб мой защитник. Папа потом сказал, что, наверное, лапа застряла между шпалами.

Оплакивали мы Тузика всей семьёй. И, когда мой старший брат привёл новую собаку, видеть её не могла. О Тузике горевала. И сейчас помню только его. И не могу любить никаких других псов.

Может, я подсознательно боюсь повторения? А может быть, потому что все собаки мне напоминают не столько о Тузике, сколько о моей вине перед ним? Он был преданный, умный и очень надёжный пёс. А я была недоброй хозяйкой. Он меня спасал, а я его побивала и морила голодом. Столько лет прошло, а чувство вины не улетучивается. Представители моего поколения не любят, не умеют говорить о вине, но мы превосходно умеем о ней молчать.