Врачи меня тоже боятся. Наверно, когда я захожу к врачу, у меня слишком рожа озверевшая. Но это – тайна. Врачи – ребята не из пугливых.
Моя жена их, врачей, наоборот, обожает. К врачам она ходит в вечернем платье, как на фестиваль в Сан-Ремо. И слушает их, как в советское время слушали какого-нибудь, прости господи, Джованни Каккамо или Пупо.
А я очень их боюсь. Врачей, не певцов.
Вот, предположим, приду я к врачу на приём, а он мне скажет:
– У вас, Владимир, большие проблемы с почками и печенью. Селезёнка явно отказывает. Сердце у вас, Владимир, никуда не годится, хоть на помойку его выкидывайте. Простата – хуже Бабы-яги. Вам надо проходить, Владимир, курс комплексного лечения. Без этого вы, Владимир, в вашем возрасте загнётесь. Вы уже, считайте, загнулись. Чтоб вы хоть чуть-чуть разогнулись, вы должны нам выплатить двести тысяч.
И что я буду ощущать после этого? «До свиданья, смертник?»
Нет, после этого я злобно уйду в лес с моими нордическими палками и буду, тряся безнадёжно обречёнными почками, печенью и сердцем, ходить по лесу восемь часов.
Наверно, это некая биографическая травма.
Мне уже почти шесть десятков лет. Это, конечно, печально. Но последний раз я был у врача на приёме около сорока лет назад. Клянусь, говорю правду.
Я уже рассказывал эту историю. Но вкратце повторю ещё раз.
В юности я активно моржевал. Моржевал как сволочь и доморжевался к восемнадцати годам до огромной кисты на шее. Мне сделали анализ, и я три дня ждал результатов, доброкачественная это киста или наоборот. Выяснилось, что доброкачественная. Но за эти три дня я испытал нечто похожее на ожидание казни Достоевским. Это не преувеличение.
Дальше. Меня по большому блату определили именно в онкологическое отделение. Потому что там было элементарно чище. Я пару раз спускался на этаж ниже, в общее отделение, и задыхался от смрада. Там творилось нечто непотребное. И я пару недель, дожидаясь операции, лежал с людьми (шесть кроватей), которые, насколько я помню, все потом через год-два умерли от рака.
Это были восьмидесятые годы. Их, больных, всех тотально просто облучали. Всё лечение заключалось только в этом.
Вот такая у меня была травма. Маленькая, но обширненькая. С тех пор я боюсь врачей. Хотя операцию мне делал чудесный врач Иосиф Давидович Гольштейн. И сделал всё мастерски.
Он, помню, сказал мне после операции:
– Володя, голубчик, постарайтесь сделать всё, чтобы больше сюда не попадать.
Вот я и стараюсь. С подачи Гольштейна.
Иосиф Давидович единственный хирург, с которым я был в жизни знаком, хотя и большей частью под наркозом.
Недавно на очередном посленовогоднем застолье я во второй раз в жизни встретился с хирургом. Позже выяснил, что это один из лучших хирургов России. Хотя фамилия у него пикантная – Живорезов. Сергей Александрович.
За столом Сергей Александрович Живорезов разговорился. Его алкогольный спич был примерно такой:
– Что такое человек? Человек – это требуха. Куча требухи. Как я стал хирургом? Папа в моём детстве регулярно брал меня на рыбалку. И там я требушил рыбу. Вот и насмотрелся. Рыба – мудрое животное. Она молчит. Куча требухи и мудрое молчание. Она молчит. Как Конфуций. А человек, эта говорящая гнида с требухой, всё время балаболит. Как пылесос. Человек – это вообще пылесос. И ещё про душу рассуждает, хомяк с айфоном… А что такое душа? Душа – это то, что связывает многообразную требуху. Печень с поджелудочной, селезёнку с лёгкими… И так далее. Понятно объясняю?
– Понятно.
– Идём далее. У тебя твоя поджелудочная не связалась с прямой кишкой. А печень поругалась с желудком. А селезёнка обругала сердце. А малая кишка захотела стать большой. А большая – малой. Это что за геополитический проект? Вы все, что ли, охренели? Нет, так нельзя. Надо дружить организмами. Надо гладить требуху. Иначе… Ты, Володя, понимаешь, что будет, если…
– Понимаю.
– Вот и думай. Вот и гладь.
– Вот и думаю. Вот и глажу.
Требуха – хороший термин. Я его возьму на вооружение.
Душа объединяет требуху.
«Мир аккомпанирует мечте».
Моя жена их, врачей, наоборот, обожает. К врачам она ходит в вечернем платье, как на фестиваль в Сан-Ремо. И слушает их, как в советское время слушали какого-нибудь, прости господи, Джованни Каккамо или Пупо.
А я очень их боюсь. Врачей, не певцов.
Вот, предположим, приду я к врачу на приём, а он мне скажет:
– У вас, Владимир, большие проблемы с почками и печенью. Селезёнка явно отказывает. Сердце у вас, Владимир, никуда не годится, хоть на помойку его выкидывайте. Простата – хуже Бабы-яги. Вам надо проходить, Владимир, курс комплексного лечения. Без этого вы, Владимир, в вашем возрасте загнётесь. Вы уже, считайте, загнулись. Чтоб вы хоть чуть-чуть разогнулись, вы должны нам выплатить двести тысяч.
И что я буду ощущать после этого? «До свиданья, смертник?»
Нет, после этого я злобно уйду в лес с моими нордическими палками и буду, тряся безнадёжно обречёнными почками, печенью и сердцем, ходить по лесу восемь часов.
Наверно, это некая биографическая травма.
Мне уже почти шесть десятков лет. Это, конечно, печально. Но последний раз я был у врача на приёме около сорока лет назад. Клянусь, говорю правду.
Я уже рассказывал эту историю. Но вкратце повторю ещё раз.
В юности я активно моржевал. Моржевал как сволочь и доморжевался к восемнадцати годам до огромной кисты на шее. Мне сделали анализ, и я три дня ждал результатов, доброкачественная это киста или наоборот. Выяснилось, что доброкачественная. Но за эти три дня я испытал нечто похожее на ожидание казни Достоевским. Это не преувеличение.
Дальше. Меня по большому блату определили именно в онкологическое отделение. Потому что там было элементарно чище. Я пару раз спускался на этаж ниже, в общее отделение, и задыхался от смрада. Там творилось нечто непотребное. И я пару недель, дожидаясь операции, лежал с людьми (шесть кроватей), которые, насколько я помню, все потом через год-два умерли от рака.
Это были восьмидесятые годы. Их, больных, всех тотально просто облучали. Всё лечение заключалось только в этом.
Вот такая у меня была травма. Маленькая, но обширненькая. С тех пор я боюсь врачей. Хотя операцию мне делал чудесный врач Иосиф Давидович Гольштейн. И сделал всё мастерски.
Он, помню, сказал мне после операции:
– Володя, голубчик, постарайтесь сделать всё, чтобы больше сюда не попадать.
Вот я и стараюсь. С подачи Гольштейна.
Иосиф Давидович единственный хирург, с которым я был в жизни знаком, хотя и большей частью под наркозом.
Недавно на очередном посленовогоднем застолье я во второй раз в жизни встретился с хирургом. Позже выяснил, что это один из лучших хирургов России. Хотя фамилия у него пикантная – Живорезов. Сергей Александрович.
За столом Сергей Александрович Живорезов разговорился. Его алкогольный спич был примерно такой:
– Что такое человек? Человек – это требуха. Куча требухи. Как я стал хирургом? Папа в моём детстве регулярно брал меня на рыбалку. И там я требушил рыбу. Вот и насмотрелся. Рыба – мудрое животное. Она молчит. Куча требухи и мудрое молчание. Она молчит. Как Конфуций. А человек, эта говорящая гнида с требухой, всё время балаболит. Как пылесос. Человек – это вообще пылесос. И ещё про душу рассуждает, хомяк с айфоном… А что такое душа? Душа – это то, что связывает многообразную требуху. Печень с поджелудочной, селезёнку с лёгкими… И так далее. Понятно объясняю?
– Понятно.
– Идём далее. У тебя твоя поджелудочная не связалась с прямой кишкой. А печень поругалась с желудком. А селезёнка обругала сердце. А малая кишка захотела стать большой. А большая – малой. Это что за геополитический проект? Вы все, что ли, охренели? Нет, так нельзя. Надо дружить организмами. Надо гладить требуху. Иначе… Ты, Володя, понимаешь, что будет, если…
– Понимаю.
– Вот и думай. Вот и гладь.
– Вот и думаю. Вот и глажу.
Требуха – хороший термин. Я его возьму на вооружение.
Душа объединяет требуху.
«Мир аккомпанирует мечте».
Владимир ЕЛИСТРАТОВ
Фото: Shutterstock/FOTODOM
Свежие комментарии