В Самаре Антона Рубина знают хорошо: руководитель волонтерской организации, помогающей сиротам адаптироваться к жизни, неудобный для власти человек, готовый на многое в борьбе за справедливость,и еще — приемный отец четверых подростков.
Мечтал о справедливости
Я рос без отца, воспитывала мама, а бабушка ей помогала, приезжала к нам, готовила, водила в школу, воспитывала, как могла, пока мама пыталась заработать хоть что-нибудь.
Семья была небогатая, мягко говоря. Был период, когда мама не могла найти работу и мы распродавали домашнюю библиотеку. Вставали часов в пять и шли на рынок, чтобы заработать копейки на хлеб. А в 10−11-ом классах я мыл полы в школе. Но несмотря на бедность мы все-таки уважали себя.В школе, например, я никогда не боялся высказывать собственное мнение, которое, чаще всего, отличалось от мнения учителя. И это заслуга мамы. Критическое мышление, неготовность прогибаться и болезненная жажда справедливости у меня от нее. По этой причине по литературе у меня часто были двойки. Потому что мое видение Маргариты, например, категорически отличалось от «правильного». А физик так и вовсе не разговаривал со мной год, а также не вызывал к доске, не проверял мои работы и вообще отказывался ставить оценки. Потому что я посчитал несправедливой оценку за контрольную и пытался отстоять справедливость (так, как видел себе это в том возрасте) .
В детстве мечтал, что буду милиционером и буду справедливость восстанавливать в мире. Защищать слабых, бедных и обиженных.
После школы пошел в училище. Отучился там отлично, а когда пришло время получать красный диплом, мне сказали, что надо сдать денег, иначе красный диплом не видать. И денег не было, и понимания, почему за заслуженный диплом надо еще и платить, поэтому пошли против системы, но справедливости, конечно, не добились.
Много лет спустя, когда я уже был директором «Домика детства», жизнь свела с замдиректора этого училища, которая стала к тому времени директором детского дома и творила удивительные по глупости и жестокости вещи. Нам удалось добиться ее увольнения. А она до сих пор уверена, что я мщу за красный диплом.
Как появился «Домик»
После училища — армия. После армии — работа. Сначала риелтором, потом по профилю — в IT. «Домик детства» появился случайно. Но сначала я «появился» в волонтерстве.
Случайно оказался вместе с коллегой на мероприятии в Доме ребенка. Меня тогда поразила сцена, которую лишенная прав мать закатила сотрудникам за то, что они «не так держат ее малыша». Потом приехал на мастер-класс для детей-сирот, после чего понял, что уже не смогу не приезжать — дети обступили и стали спрашивать, когда еще приеду.
В 2011 году мы с единомышленниками зарегистрировали общественную организацию волонтеров «Домик детства». Тогда работали с тремя учреждениями, но быстро разрослись: то ребенка переведут в одно учреждение, то в другое, и мы за ними ходили и оставались. К 2015 году мы работали уже в 15 учреждениях Самары и области. Начинали с «привезти памперсов» и «развлечь». Но быстро перешли на расширение кругозора, адаптацию детей к современному миру.
Видя, что происходит с ребятами после выхода из учреждений, пришли к необходимости готовить их к самостоятельной жизни — так начались кулинарные мастер-классы, профориентация, а потом — и Центр постинтернатного сопровождения. Сейчас «Домик» — это постинтернатное сопровождение, поддержка семей в тяжелой ситуации и информационная работа — рассказываем о волонтерстве, готовим добровольцев для НКО города и области. На мне — отчетности, общение с властью и СМИ, работа на сайте, участие в конференциях.
Но я бы не выжил в этом административном болоте, если бы не занимался и работой в полях. Поэтому я еще и волонтер, работающий на продуктовых раздачах, навещающий подопечные семьи, ходящий по судам, СИЗО и исправительным колониям, мечущийся вечерами в поисках морфина для паллиативного подопечного и готовящий плов в походах с ребятами-выпускниками.
При этом вся наша работа с выпускниками — обогревание космоса. И это, конечно, не способствует получению чувства удовлетворения от проделанной работы. К сожалению, проблемы, заложенные в ребят системой, зачастую невозможно полностью исправить. Последствия материнской депривации вкупе с выученной беспомощностью и расстройством привязанности — мощнейший коктейль, препятствующий социализации. Яд, мешающий жизни.
Власть не волнует, что с детьми будет дальше
Самое сложное — невозможность измерить эффективность работы. Ну вот Вова, выпускник интерната, сел. И это как бы неуспех. Можно ставить нам двойку и закрывать за отсутствие результата. Но все 3,5 года, пока он сидел, мы ездили к нему на свиданки, возили передачи и ждали. И он знал, что его ждут. И отсидев, вернулся к нам, отучился на сварщика, прошел практику на заводе и завтра выходит на работу в мастерскую. Для меня это — признак эффективности. Но он настолько долгоиграющий, незаметный, трудноизмеримый, что власть его не видит. МинСоц считает нас ненужным сборищем неудачников, которые живут ради пиара и грантов. Я не могу доказать им, что история с Вовой — это успех, хотя для меня это очевидно.
Или вот Наташа. Родила первого ребенка, еще будучи несовершеннолетней. Его тут же изъяли и отдали на усыновление. Когда она забеременела второй раз — пришла к нам. И попросила помочь оставить ребенка. И уже третий год она с нами. А с ней — дочь Вероника. И это как бы нормально, и нет никакого геройства. Но если бы она к нам не пришла, то Наташа была бы без Вероники, а Вероника была бы в доме ребенка. И для меня это — очередное доказательство эффективности и успешной работы наших волонтеров и сотрудников.
Но, когда к нам приходят комиссии, они обращают внимание на технику безопасности, на низкие потолки, на «так себе» туалет — и на основании этого дают заключение о нецелесообразности нашего существования. Но ни с одним из наших ребят-девчат они даже не пытаются поговорить.
Нужно, чтобы на первом месте стояли не ГОСТы и СанПИН, а ответ на вопрос «Что с ними будет дальше?». Когда-то мы проводили в детских домах кулинарные мастер-классы. Учили ребят готовить. Потому что им же в ДД дают все на подносе — первое, второе и компот. А выходя в самостоятельную жизнь, вдруг узнают, что дома или в общаге им никто готовить не собирается, что борщ не растет на дереве готовый, а посуду еще и мыть, черт возьми, нужно. И эти мастер-классы, конечно, были для многих из них откровением. Мы брали сумму — 1000 рублей например, и ехали в магазин с задачей накормить на эти деньги всех. Закупали, приезжали, готовили. Пока в один прекрасный момент директор не стал задавать очень важные, на его взгляд, вопросы: а есть ли у вас сертификат качества на продукты, а есть ли гигиенический сертификат у посуды, а есть ли у нас, волонтеров, кулинарное образование? И на этом история закончилась. Вот пока сертификат на ложку будет волновать директора сильнее, чем будущее его выпускника — ничего не изменится, к сожалению.
Понял, что молчать не могу
Отношения с властью у меня всегда были напряженные — нельзя, работая в таком количестве учреждений, не видеть проблем. Но, как оказалось, и говорить о них тоже нельзя. Несколько раз меня предупреждали: если буду писать о проблемах в госучреждениях, то вход мне туда закроют. И я старался решать вопросы на местах, но «места» чаще всего не реагировали.
Переломным моментом стала история Лолиты. Девочка родила в приюте в 15 лет, мы нашли волонтера, которая помогала ухаживать за ребенком. Потом ребенок заболел, попал в реанимацию — менингит. Месяц его лечили, выписали, но волонтер заметила, что с ним что-то не так. Мы стучались во все двери, просили показать его врачу, но нам говорили, что им виднее, когда это сделать. Через две недели ребенок умер, а я понял, что молчать больше не могу. Портал «Такие дела» выпустил материал об этой истории, и тут же двери всех 15 учреждений перед нами закрылись разом. Так обрушилась вся системная работа, которую вели под сотню человек совершенно безвозмездно. И так, в том числе, началась и моя личная история отцовства.
Игорь, Леша, Антон, Саша
С 2012, кажется, года, я сначала наблюдал, а потом стал и активным участником «кейса сиблингов», как я его называю. Родных братьев и сестер по закону можно передавать только в одну семью, разделять нельзя. Но когда речь заходит о жизни внутри системы, то там их можно, как кубик Рубика, вертеть во все стороны. Вот и эти четверо детей (три брата и сестра) оказались в трех разных учреждениях, а я взялся их возить друг к другу, организовывал встречи. Потому что скучали, плакали, не понимали, с чего вдруг они должны жить теперь порознь. И именно с этой истории началось мое противостояние с властью — когда вышел репортаж об этом на местном телевидении, мне тут же запретили их возить друг к другу, СМИ — рассказывать об этом, а администрации ДД — пускать меня.
Тогда я это преодолел, получив первую в своей жизни «гостевую визу». А когда получил, продолжил поездки и, конечно, продолжил рассказывать об этой истории. Спустя какое-то время меня спросили: «Слушай, как тебя заткнуть уже, а?» — «Да легко, — говорю, — заткнуть. Поселите их вместе». Их поселили в Сызранский детский дом. И мы радовались, пока не узнали, что юридически это, конечно, один детский дом, а физически — два корпуса в разных концах Сызрани. Один — для старших, другой — для младших, и ничего не изменилось. Поэтому пришлось продлевать разрешение и ездить туда.
А после истории с Лолитой, когда пришла пора продлевать разрешение, мне вдруг в нем отказали. С гениальной формулировкой: «В связи с отсутствием опыта воспитания детей». Пришлось судиться. В суде было смешно задавать вопросы опеке, как же так вышло, что несколько лет подряд они выдавали мне разрешение, опыт, значит, имелся, а тут он вдруг взял и испарился куда-то. Израсходовался. Может быть, так и выглядит выгорание?
Суд я выиграл, опеку обязали выдать разрешение, но было очевидно, что дальше будет сложнее. Решение закрыть вход везде было сверху и сама опека не до конца понимала, что ей в связи с этим делать — и вот делали, как могли.
Так и появилось — вынужденное на тот момент — решение забрать детей в семью. И у нас начался «медовый период». Я их забирал на выходные и каникулы, они проводили у нас в том числе и летние каникулы (мы тогда еще с девушкой жили, с которой потом, к сожалению, расстались), и это все было настолько прекрасно, что я не мог нарадоваться и был на сплошном позитиве: родительство — это же легко, черт возьми, чего вы все жалуетесь!
Ну а потом, когда я их забрал совсем, медовый месяц как-то сразу кончился. Прям моментально. У меня даже какой-нибудь жалкой недели не было на осознание. Весь мёд оказался выпит за период гостевых.
Антон очень быстро сообщил: «А в детском доме было лучше». — «Почему же? Чем же?» — «А там не заставляли мыть посуду».
Все это усугублялось тем, что забрал я их в мае, документы на них мне передали только в июле, а 1 сентября надо было уже идти в школы-колледжи. Всем четырем — в разные места. 2 школы и 2 колледжа в разных частях города. И мне одному надо было как-то все это успеть с ними — пройти всех врачей, сдать все анализы, собрать все справки, ходатайства и подтверждения и устроить их вовремя и без опозданий учиться. И это был такой непростой квест, что я до сих пор его вспоминаю с ужасом.
Потому что, например, ближайшая к нашему дому школа — элитная гимназия с иностранным профильным. И туда, конечно, мы даже не сунулись. Следующая по близости — обычная, с формальной точки зрения, школа, но все знают, что там учатся дети лучших из людей, поэтому мне там сразу сказали, что мест нет, и вообще плевать, что вы по адресу к нам относитесь. Потом я пошел в следующую, третью по удаленности школу. Обычную уже по всем параметрам, но меня там пустили только через порог к вахте подойти, узнали, зачем я, посмеялись и сказали гудбай. Два пятых класса, и оба переполнены. В отчаянии пошел в департамент образования, объяснил ситуацию, и только благодаря их давлению директор третьей школы согласилась переполнить переполненный класс моим Антоном. После чего я начал искать школу для Саши.
Плюс к этому разом надо было покупать всем всю одежду. Ту одежду, в которой я их забрал из детского дома, от меня требовали вернуть в детский дом. Дали список «арматурная ведомость» или просто «арматурка»: трое трусов, две майки, зубная щетка, мыльница, и вот это вот всё потребовали вернуть. Я аж рот раскрыл — там на эти трусы без слез не взглянешь: растянутые, изношенные, так еще и подписанные! И вы что, говорю, кому-то еще эти трусы с надписью «Антон» дадите поносить? И зубную щетку тоже? В общем, что-то вернул, на что-то забил, но ходить было все равно не в чем, поэтому отдельная гонка была по магазинам.
А после того как спать всех уложу — за руль и таксовать. Потому что моей зарплаты нифига не хватало, и когда я слышу о том, что люди берут приемных детей из-за денег, меня прям хохотушка не отпускает.
Учебный год — тоже такое себе развлекалово. Потому что у нас, конечно же, проблемы с учебой, и мне все рассказывают, какие у меня дети такие-сякие, я это выслушиваю, а потом мчусь везти одного к репетитору по английскому, другую — на танцы, первого забираю, везу на тренировку по тхэквондо, а сам пока бегу в магазин хлеба купить. Потому что по первой они его буханками съедали просто так (сейчас перестали, тьфу-тьфу).
«Зачем им семья, они же взрослые?»
Это частый вопрос. Ну вот Игорю, старшему, может, и не нужно это было. Он уже жил в общаге и пошел в семью ради младших. А вот все остальные — они сильно изменились за год. Сашку, например, мы сняли с противоэпилептических препаратов. Антон у нас очень умный. Иногда, кажется, слишком. Очень по‑взрослому рассуждает и чем только ни интересуется. Это разительная перемена по сравнению с бездельем в детском доме. С Лешкой вместе мы нащупали то, что его по‑настоящему цепляет — мотоспорт, ухватились за это и на нем только и едем. До этого совсем не учился, теперь бегает по преподам, сидит ночами за лекциями, лишь бы я оплатил очередную тренировку и купил очередной шлем. М — мотивация! И вот это все — как бы ответ на вопрос зачем им это.
Они развиваются в семье совсем по другой траектории. Да они просто — развиваются. Изменения коренные и с самоуважением, и с видением себя в этом мире. Поэтому, конечно же, любому ребенку важна семья. Старшие свободное время предпочитают проводить дома в одиночестве. «Слушай, мы в детском доме полжизни прожили, там никогда не было возможности остаться наедине с собой и полежать на диване. Дай нам сейчас покайфовать». Так они отвечают на 90% предложений пойти куда-нибудь вместе. Но все-таки ходим, конечно, и в кино, и в парки, и на пляж, любим выезжать на природу с пикником и очень любим дальние поездки. Весной — в Москву к друзьям, летом дети со мной в командировку ездили — на машине 3000 км, я читал лекции, а они познавали окружающий мир.
Пока меня нет, все свое свободное время они просиживают в телефонах. И я время от времени злюсь, ругаюсь и отнимаю телефоны. Но на самом деле, кстати, хочу сказать, что телефон — одно из важнейших средств обучения и познания, которые, например, Антон использует вполне себе с пользой. Смотрит познавательные видеоблоги, «читает» летнюю программу чтения, слушая аудио-видео версии произведений.
Вопрос, хороший ли я отец, — он, конечно, непроходящий. Черт меня знает, какой я отец. Точно не идеальный. В момент бузы на тему домашки или требований срочно купить что-нибудь дорогое я, бывает, не сдерживаюсь. Могу и накричать, и дверью хлопнуть. Но я совершенно точно из кожи вон лезу, чтобы все-таки стать хорошим отцом. Чтобы дать максимально возможное детям. Чтобы реализовать свои отцовские амбиции, коих у меня, как оказалось, немало. А оценку, думаю, дадут сами дети, когда вырастут.
Свежие комментарии