Меня всегда связывали с мамой очень странные отношения. С одной стороны, у меня никогда не было никого, ближе мамы, и я безумно её любила. И мама, вне всякого сомнения, тоже очень любила меня. Но, то ли она просто не слишком умела показывать свои чувства, то ли просто мне самой, в некоторой степени, обделённой и обиженной судьбой, требовалось нечто большее, но я всегда чувствовала себя одинокой и заброшенной.
Мама исправно предоставляла мне кров и пищу; она всегда хорошо одевала меня, - например, золотые украшения, которые в те времена достать было совсем не просто, появились у меня ещё лет в четырнадцать. Но при этом мама всегда была безмерно строга со мной и не прощала мне ни малейшего промаха.Мой брат Александр воспитывался совершенно иначе. С самого его рождения мама смотрела на него сияющими от умиления глазами, и любой его поступок, - даже очевидная низость и подлость, - почему-то неизменно казался ей верхом совершенства. Она не только никогда не наказывала его, - она никогда даже и не одёргивала его и не повышала на него голос, что бы он ни натворил. Тогда как мне влетало по полной программе за один только взгляд, случайно перехваченный мамой и показавшийся ей не слишком ласковым.
Но самым главным разочарованием для меня было то, что мама никогда не интересовалась моими увлечениями. И даже то, что ребёнок чуть ли не с колыбели что-то писал, не заставляло её ни задуматься над этим, ни заинтересоваться, ни попросить, в конце концов, прочитать что-нибудь из написанного. Более того, мне всегда казалось, что маму это по-настоящему раздражает. Да она, в принципе, и не скрывала этого и постоянно открытым текстом заявляла мне, что я валяю дурака вместо того, чтобы заняться более важными, - с маминой точки зрения, разумеется, - делами. Например, приборкой квартиры или приготовлением обеда. И потребовалось не так уж много времени, чтобы я, будучи очень впечатлительной, действительно начала стесняться и стыдиться своего занятия. Я не могла заставить себя бросить писать, как ни старалась, потому что это было у меня в крови, и в моей голове постоянно теснились какие-то неясные мысли и образы. Но я даже сама привыкла считать своё увлечение чем-то несерьёзным и даже постыдным. Я начала тщательно прятать все свои тетрадки, - чтобы, не дай Бог, кто-нибудь случайно не нашёл их и не прочитал, - а на вопрос мамы о том, чем я занимаюсь, смущённо отвечала: «Да так, дурака валяю…»
Мне было, наверное, лет десять, когда произошёл один просто жуткий случай. Поскольку мама была буквально помешана на чистоте и идеальном порядке, то однажды она вдруг начала требовать, чтобы я разобралась в своём письменном столе и выбросила из него весь лишний хлам. А я, по какой-то причине, не бросилась сразу же выполнять мамино приказание, а пообещала сделать это чуть попозже. Тогда мама подскочила к моему столу и с дикими воплями начала всё из него вышвыривать. Я присела на свою кровать, со страхом ожидая, чем же всё это закончится…
На то, чтобы вытряхнуть из стола всё его содержимое и потом сложить его обратно, у мамы не ушло и десяти минут, - на самом деле, порядок в нём был практически идеальный, и если что-то и требовалось сделать, то лишь уложить всё это чуть поровнее. Через десять минут мама закончила. Особого лишнего хлама, который можно было бы выбросить, в столе не оказалось… Но маме под руку попались пяток тонких тетрадок, - тех самых, в которых я писала свои «романы». Почти новенькие, чистенькие, даже не измятые ещё тетрадки, в которых я часами выводила свои «каракули», над которыми тряслась, как курица над своим яйцом, и которые, от греха подальше, имела обыкновение прятать под стопку учебников. Именно они и оказались тем самым лишним хламом, который мама посчитала необходимым тут же выкинуть…
Поняв, что собирается сделать моя любимая мама, я, попросту не отдавая себе отчёта о том, что творю, вцепилась в эти свои несчастные тетрадки, пытаясь вырвать их у мамы из рук. Я не слышала вопли мамы, обвиняющей меня во всех смертных грехах и кроющей матом, - я лишь понимала, что умру, но не позволю ей выбросить то, что было для меня в этой жизни самым дорогим. В этих злосчастных, не известно, чем помешавших маме тетрадках заключалась моя жизнь; и я прекрасно понимала, что если лишусь их сейчас, то мне останется тогда просто лечь и умереть…
Мама орала, - в переводе на русский язык, - что непременно выбросит этот хлам; что её обсеря-дочь сама виновата в том, что произошло, потому что она не пожелала сама прибраться в своих вещах, и это пришлось делать ей… И теперь она выбросит всё, что посчитает нужным, - и винить в этом мне стоит только лишь себя… Я молча, сжав зубы, вцепилась обеими руками в тетрадки, не обращая внимания на то, что они мнутся… Но мама, устав орать и требовать, чтобы я разжала руки, просто с силой отшвырнула от себя десятилетнего ребёнка, отлетевшего в сторону и упавшего на кровать, унесла тетрадки на кухню и сделала вид, что выбросила в помойное ведро.
Я начала выть, - в голос, обречённо, как смертельно раненный зверь; я чуть ли не билась головой о стену, прекрасно осознавая, что жить мне всё равно больше не для чего… Влетевшая в комнату мама отвесила мне пару пощечин, чтобы я пришла в себя. Но я, вскочив с кровати, с ненавистью бросила в лицо любимой матери, что та выбросила то, что мне было дороже всего на свете, и я никогда ей этого не прощу… Но мама отшвырнула меня обратно на кровать, грубо велев заткнуться, если я не хочу ещё получить по морде… Я рухнула в полнейшем изнеможении, продолжая рыдать в голос и не обращая внимания на не прекращающиеся крики матери… Я потеряла всё, и больше терять мне было нечего…
Мать сходила на кухню, забрала злосчастные теперь уже измятые и изорванные тетрадки, вернулась в комнату и швырнула их мне в лицо. Какое я испытала при этом облегчение, – словами было просто не описать… Я ещё много-много часов пролежала на кровати, продолжая плакать и поливая горькими слезами свои записи, а потом, на протяжении многих-многих лет, прятала их так далеко, чтобы даже мама, случайно затеявшая ещё какую-нибудь грандиозную приборку, случайно не отыскала их…
Тот жуткий случай остался в далёком прошлом. Я даже почти забыла о нём… Но подсознательно всегда знала, что мама ненавидит мои записи и только и ждёт повода, чтобы от них избавиться…
К сожалению, приходится признать, что, если бы мама не была так равнодушна и бесчувственна к увлечениям и способностям дочери, проявившимся у неё чуть ли не с пелёнок, мне в дальнейшем было бы гораздо легче жить… Но жизнь сложилась именно так, а не иначе. И тут уж ничего нельзя было поделать…
Отчасти благодаря собственной маме, я росла замкнутой, стеснительной и совершенно не уверенной в себе и в своих силах. Привыкнув прятать свои записи и стесняясь хоть кому-либо их показывать, я впоследствии всегда испытывала мучительный страх, даже когда нужно было просто отдать сочинение на проверку учителю русского языка, - не говоря уже ни о чём другом. Нет, вне всякого сомнения, мама, конечно же, любила меня, - по крайней мере, несмотря ни на что, я всегда продолжала надеяться на это, - просто её не слишком устраивал тот факт, что дочь уродилась такой вот странной. И, вместо того, чтобы воспринять это, как должное, помочь мне освоиться в этом мире и поддержать меня, она, напротив, постоянно одёргивала меня и всегда старалась подчеркнуть все мои немыслимые недостатки, благодаря чему я и выросла такой зашуганной, шарахающейся от людей и искренне уверенной в своей собственной неполноценности.
Свежие комментарии