Моя бабушка родилась ещё до революции, в Красноярском крае, в небольшом сельце недалеко от Ачинска. Жила семья очень бедно, и после прихода большевиков отец бабули свято поверил новой власти, что теперь мир станет справедливым, земля достанется тем, кто её обрабатывает, и всё будет поровну. Сдуру в 20-е годы подался в коммуну – так назывались первые коммунистические сельские общежития, – но не думал, что там тоже всё будет пополам.
Ни своего угла, ни мебели у семьи с тремя детьми не было. Работали за идею, получив койко-место в комнате на 15–20 человек. Им давали только еду, прадед с прабабкой денег в глаза не видели. Поэтому строительство нового быта быстро утомило прадеда, и он решил уйти из коммуны. Но открыто уходить опасался – в соседнем Ачинске зверствовало ГПУ, все боялись чекистов. А вдруг запишут в «контру» и отомстят? Поэтому при первой же возможности прадед просто сбежал с домочадцами. Соорудил плот и по реке Чулым отправился в Томскую область – слышал от добрых людей, что там, в болотистом краю, живётся хоть и труднее, но спокойнее, до многих деревень не дотянулись ни чекисты, ни коммуны, ни колхозы. В тот край издревле бежали от гонений то старообрядцы, то каторжники, то прочий недовольный властями люд. Прадед с семейством погрузили нехитрые пожитки на плот и тронулись в путь. Сколько всего пережили по дороге, прадед не любил вспоминать. Несколько раз разбивали плот, чуть не потонули. Почти весь скарб пошёл ко дну. Но кое-как добрались до глухих томских мест, от речки шли в тайгу ещё много вёрст. Осели в маленькой деревеньке дворов на сорок.Прадед всего за лето в одиночку срубил дом. Трудился не покладая рук – помочь-то некому, сыновья ещё маленькие. Высох, кожа да кости, но жилище справил. Конечно, со временем и в ту деревню пришёл колхоз, но насильственной коммунизации уже не было. Началась война, прадеда забрали на фронт, откуда он не вернулся. Прабабушка поднимала дочку вместе со своими братьями. Из маленькой деревеньки они с дочкой так и не уехали – прабабушке было жаль расставаться с домом, в котором всё напоминало о муже. Братья бабушки разъехались кто куда, а дочка выучилась в Томске на агронома, но не захотела бросать постаревшую мать. Так и осталась в колхозе. Моя мама уехала в город, когда прабабушки уже не стало и деревня совсем захирела. Но перед этим происходили удивительные события, о которых бабушка мне рассказывала. – Женьк, а Женьк! – звала баба меня в кухню, когда я, молоденькая студентка, приезжала из Томска. – А ты помнишь дядю Фому?
– Смутно, – признавалась я. – Это не тот дед, что на отшибе жил?
– Тот самый. Помер в прошлом месяце. До 98 годков дожил.
– Ух ты.
– Старой закалки, всё знал о прежнем быте, – продолжала бабушка. – Прадед твой с ним очень дружил. Дядя Фома даже местных домовых приструнил.
– Каких ещё домовых? – опешила я. – Ты разве в них веришь?
– А то, – усмехнулась бабуля. – Тогда они чуть всю деревню не погубили. И не смешно нам было – страшно. Я, в те годы примерная студентка-материалистка, такого никогда не слышала. Знала, что деревенские верят во всякие тёмные приметы. Но про домовых бабушка никогда не рассказывала. А тут – прямо настоящий фольклор, хоть словарь Даля заново пиши. Бабушка сразу заметила, как у меня глаза зажглись, и говорит:
– Я и сама тому была свидетелем. Вот послушай, как всё случилось.
– Мне тогда уже за сорок стукнуло, мама совсем сдала, – вспоминала бабушка. – Деревню признали неперспективной, народ начал потихоньку уезжать. Поговаривали, что её планируют снести, – в окрестностях нашли то ли газ, то ли нефть, вот люди и стали покидать насиженные места, не дожидаясь, пока вырубят леса или, хуже того, затопят. И хотя строительство буровых вышек постоянно откладывали, осталось в деревне семей всего с десяток. И вот что люди начали примечать: их жизнь резко изменилась к худшему. То недород, то пожар. Избы, срубленные всего 30–40 лет назад, запахли плесенью, стали ветшать, будто им по двести лет. Полы проваливались, даже грунт оседал. Если бы рядом работали буровые, можно было бы списать на тряску от тяжёлых машин, но ведь они так и не пришли в нашу местность. Немногие мужики, оставшиеся в деревне, ломали голову, а дядя Фома говорил, что тут дело неспроста – сам дух деревни отсюда уходит. А вот его изба всегда оставалась крепкой. Как-то раз зимой началось нашествие тараканов и жучков-мукоедов. Паразиты сновали повсюду, избы стали похожи на помойки. Мы еле спасли остатки припасов. Вскоре ударили лютые морозы, и всем миром приняли решение уйти из деревни на время, чтобы выстудить жилища. Это единственный способ потравить гадов. Ушли на неделю в соседнее село: кто к родне, кто к соседям определился на постой. Ушёл даже дядя Фома, который очень не хотел расставаться с домом. Когда вернулись, стало полегче – помёрзли проклятые усатые пришельцы. Но вот что удивительно: у всех избы ледяные, а у дяди Фомы печь тёплая, словно вчера топили. Хотя в деревню никто не заходил – сугробы намело выше крыши, мы туда не смогли добраться на трёх подводах. Пришлось лошадей бросать, мужики расчищали путь, из сил выбились. Дядя Фома тогда и обмолвился, что у него в доме живёт хороший домовой, вот он к приходу человека и затопил печку. Все у него в избе сперва-то и отогрелись. Но не поверили в домового. Решили, что заезжий охотник-промысловик заходил на днях. Хотя странно, конечно, всё выглядело. Никаких следов бытования постороннего в избе не обнаружили. Но самый страшный кошмар ждал деревню впереди.
Летом, в июне, на нас обрушили полчища гнуса. Такого количества старожилы не припоминали. Обычно мошка не залетает в жилища, но тогда небо почернело от туч кровопийц. Мы сидели за закрытыми дверями, в духоте – не смели и носа высунуть на улицу. Пришлось впустить в дом скуливших собак, жалко их было до слёз. В первый раз я видела, как дворовые псы, не дававшие прежде спуску кошкам, сидели, поджав хвосты, рядом с мурлыками, покусанные-перекусанные. И не трогали их. Но если кошек с собаками можно приютить в доме, то куда деть скотину? Гнус уже насмерть загрыз несколько куриц, четыре оставшиеся в деревне коровы жалобно мычали, истязаемые насекомыми в хлеву. Решили спасать скотину, снова бежать в соседнее село. Но тут дядя Фома всех остановил. – Не в гнусе дело, – говорит. – Это домовые ушли из деревни. Отбились от рук. Мне ещё дед рассказывал, что раз в столетие они устраивают страшный загул. Кого-то лешачки или кикиморы соблазняют, забирают с собой в лес. Другие «хозяева» уходят в запой, за жильём больше не следят, вот в него и прокрадываются тёмные духи – злыдни. Помню, мы тогда посмеялись над стариком. – А что, разве домовые пьют? – удивлялась я.
– Ещё как, – ухмыльнулся дядя Фома. – И пьют, и гуляют, и баб друг у друга уводят. У них почти всё как у людей.
– А твой что, тоже запил?
– Не, он у меня справный, – пояснил Фома. – Один на всю деревню и остался непьющий. Вот с ним нам и нужно в уезд, к начальству ехать.
– В какой ещё «уезд»? – мы с мамой уже не понимали ничего. – К какому начальству?
– Ну, в район, значит. Жаловаться на пьяниц старшему домовому. Он справных домовых любит, послушает.
– Дядь Фома, – засмеялась я. – Это что ж получается, у этих твоих домовых вообще всё как у нас? У них свои райисполкомы? И обкомы тоже есть?
– Насчёт обкомов не знаю, но дед так учил: уездный, то бишь районный домовой живёт всегда около ближайшей церкви или часовни на кладбище. В самом ближнем доме – вот там он и обитает.
– А у нас церковь разрушенная – одна на весь район, в селе, что в десяти верстах.
– Вот туда и пойду, – сказал дядя Фома. – Только надо ещё домового уговорить. Справный он, дом ни за что не оставит. Но раз такая беда, может, и послушается. Кто-то крутил пальцем у виска, решил, что старый дед совсем сбрендил. Другие собрались-таки отводить скотину в ближайшее село, но боялись, что по дороге их совсем зажрёт гнус. Пока спорили, дядя Фома с котомкой вышел из дома.
Вернулся через два дня. Открыл котомку и поклонился: «Батюшка уездный, не взыщи, жалуемся всем миром. Помоги, собери плутов, житья от них не стало ни люду, ни зверю». Помолчал немного, ещё раз поклонился и отнёс котомку в свою избу. А сам пошёл к соседу спать. Не знаю, что там происходило, но соседи рассказывали – грохот в избе Фомы стоял такой, что, казалось, сейчас дом раскатают по брёвнышкам. На следующий день заходим туда, а там ничего не тронуто, всё чисто! Но главное – дух в избе появился свежий, хвойный, как от только что срубленной сосны. И в других домах тоже все почувствовали похожий запах. А через день-другой гнус поредел так, что можно было уже без опаски выходить на улицу. Мы купали скотину в речке и радовались. А дядя Фома говорил:
– Домовой из района пришёл, порядок навёл, они его до смерти боятся. Он самый старый и сильный в здешних местах, вот его и поставили сверху за порядком следить. Но у него дел много, а за каждой глухой деревней не уследишь. Видно, потаскал он молоденьких домовых за чубы как следует, опомнились. С тех пор жизнь в деревне постепенно возвратилась в прежнюю колею. …Бабули вот уже тридцать лет нет на свете. Наша старая деревня всё ещё стоит, хотя прежние жильцы перемёрли – деревня-то неперспективная. Приезжают туда на лето только дачники. Но это же совсем другая история. Записал
Илья БЕЛОВ Фото: Shutterstock/FOTODOM
Свежие комментарии